Александр Константинович Белов - Великий поход
Брахман перестелил крышу хижины, распахнув огромный зёв звёздному небу, вымазал жерди глиной и натаскал в жилище больших, плоских камней. Он выложил очаг под звёздами, укопав камни в землю, и развёл огонь. И тут Гаури, впервые за всё это время, потянулась жизнью в своё умертвлённое тело. Потянулась в боль пробуждения. Земной огонь подтолкнул её к этому, передав своё тайное заклятие нынешней жизни девушки. Но она не проснулась. Ей не хватило для этого сил.
Дадхъянч каждый день приходил в горную хижину. Дорога длиной в шестину дня стала для него привычной и незамечаемой. Он разжигал огонь в очаге и грел над углями котелок с молоком, соструганный для этих целей из крепкой древесины шелковицы. Он одымлял жилище пахучими травами и втирал в волосы девушки густотёртое снадобье. В углу хижины молодой брахман сладил себе лежанку и теперь каждую ночь спал возле Гаури. Хотар больше не оставлял его на вечерние жертвоприношения. Хотар стал думать, что путь юноши в познании Закона привёл его совсем не туда, куда направлена судьба брахмана. Это даже радовало Свами. На предстоящем празднике Дадхъянча уже не допустили бы к жертвенным животным. Как утратившего дух Брахмы.
Юноша скинул у входа котомку и вошёл в хижину. Угли в очаге совсем прогорели, став пригоршней остывшей золы. Юноша подумал, что вышли дрова и теперь придётся весь вечер собирать хворост. Иначе утром снова нечего будет жечь. Стояли тёплые летние ночи, но здесь в горах, возле водопада, только опламенённый очаг спасал от сырости. Дадхъянч вспомнил, что он оставил трут у Свами. Брахман присел на край лежанки Гаури и сокрушённо встряхнул головой. Это значило, что первую четверть ночи ему предстояло высекать огонь искрами. Вот и нашлось занятие на сегодня. Юноша вздохнул, и только теперь его глазам раскрылось что-то необычное. Дадхъянч посмотрел на лежанку… она была пуста!
По склону, от гремучих струй, летящих со скал, шла Гаури. Казалось, что её невесомое, полупрозрачное тельце держал на себе ветер. Волосы и лицо Гаури покрывала холодная пыль водопада. Девушка отвела глаза от вечернего солнца, и её взгляд остановился на Дадхъянче. Он не мог вымолвить ни слова. Гаури притронулась к светлым потокам разлитых по плечам волос. Её рука скользнула вниз и пала, остыв на полупрозрачном теле. Девушка вдохнула воздуха сырых, мшелых камней и улыбнулась своему юному спасителю.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Откуда ты. Индра? Хоть ты и могуч,
идешь один… Что же ты так?
Виштар приподнял голову. Варевом тонкого солнца застыло над ним сладкое летнее утро. А может быть, это был день? Или вечер? Виштар попробовал вздохнуть. Его грудину будто когтями выскребли изнутри. Прикосновение воздуха к этой ране создавало жгучую, въедливую боль. Казалось, он лишился глотки или носовой утробы. То есть того, что успокаивает в себе, в своей телесной осаде, несущийся в грудь воздух. Виштар почувствовал, что демон Раху зажёг в нём одну из горячих лихорадок. Сухожар томил тело воина. Опалял его нутро, подпекая омявшуюся телесную крепь.
— Эй! — прохрипел Виштар.
Ему никто не ответил. Дом был погружён в дремучий, ничем не нарушаемый покой. Где-то слышались привычные голоса женщин. Должно быть, стряпавших лепёшки из густой мучнины. Виштар вдруг вспомнил запах горячего хлеба. Гуты. Обсыпанного мукой. Странное чувство и голода и тошноты разом подкатило к недышащей груди воина. Комом встало в горле. Виштар снова уронил голову на травяную стилуху. Облизал запекшиеся губы.
Над садиком звонкоголосые мухи обшаривали позднюю цветь деревьев. Душно пахли грозди цветов, свисающие с веток и дразнящие беспокойную мушню.
— Эй! — с новой силой крикнул Виштар.
Женщины-адитьи ни в чём не уступают мужчинам своего рода. Разве что в силе. Жена Виштара не знала себе равных среди прочих адитий. Особенно в том, что касается проявлений характера. Она была тиха и молчалива, но одного её взгляда хватало, чтобы содрогнуть душу любого. Распустить её по куделькам. При этом адитье не требовалось никаких усилий. Просто её глаза не знали страха, не знали услужливости и покорности. Никогда ничего подобного не приближалось к её сердцу. Даже в детстве. Даже в детских ласкостях, где души, как тёплые комочки, трутся о подол сдержанной родительской любви. Она такой была всегда. Без гордыни и зазнайства, но с непуганным покоем в глазах. Цвета весеннего неба на возлёте дня. Пересмотреть её взгляд не мог никто. Она не говорила много, но сказанного ею хватало, чтобы Виштар в течение целой ночи не находил себе места. То винясь в несодеянном, то негодуя в собственном бессилии переломить эту волю и эту неприручаемость к мужским рукам. К его рукам.
Адитья склонилась над мужем и тронула его плечо. Виштар очнулся:
— Где ты была?
— Здесь, возле тебя.
— Долго я отлёживался?
— Четыре дня.
— Раньше такого не бывало.
— Тебе стало хуже.
— Что же мне делать?
— Приходил Мекхатри, когда ты был без памяти. Он сказал, что излечить тебя может Свами, хотар из племени тритсов.
— Я знаю Свами… — воин перевёл дух. — Он трудный человек, и сердце его беспощадно и к людям и к богам.
— Так и что с того? Пусть себе беспощадный, лишь бы помог. Получит свою яловую корову. Главное — чтобы помог.
— Значит, Мекхатри посоветовал этого хотара?
— Да. Не нужно больше говорить. Я принесу питьё, чтобы тебе было легче дышать. Адитья, мягко ступая по просеянному песку двора, удалилась в сумрак сошедшихся теней. Под деревья. Туда, где взгляд лежащего уже не мог её догнать.
Дом Виштара не отличался от прочих домов Амаравати. Разве что на его воротах было меньше амулетов и цветов. Вождь адитьев мало кого боялся. Даже из числа данавов и дайтьев. Его могучая, безудержная, буйная природа являлась лучшим защитником дома, чем все эти безделухи из волос и костей, отпугивающие, как считалось, демонов.
Дом, врытый дубовыми устоями в обожжённую землю, прикрывала плоская крыша, сидящая на тяжёлых кромелях. Глинокатные стены выходили на длинную и узкую улицу, что вела на площадь. Во дворе ютился сад, разведённый заградой на три части. В той, где обитал Виштар, деревья были тенистые, густые. Сюда не попадали частые гости вождя адитьев. Им отводилась широкая околина за изгородью. Там землю прожигало солнце. Должно быть, потому деревья держались одинокими стражами покоя, развернув свои рассыпчатые, бледно-зелёные оперенья, которые почти не давали тени. Каменные седалища, сваленные вокруг, дополняли общую картину опустени скудной простотой обстановки, граничащей с разорением.
Дом, большой и глубокий, с провалами комнат, устланных шкурами, с глинобитными загородками, беспорядочно разлинеившими всё внутреннее пространство, открывайся этой стороне сада. Его окна в завесях циновок выходили сюда. Всю первую половину дня их пекло солнце. Обитатели дома в это время скрывались в дальней оконечности сада, возле колодца, возле наливных промоин, высоких каменных плит, отшлифованных трудолюбивыми руками стряпух, среди домашней утвари, не знавшей излишка и роскоши. Здесь носились запахи свежеразделанного мяса и выварки потрохов в дымных каменных котлах, запахи душистых снадобий и стоящей под гнётом закваски.
Дом Виштара более всего походил на самого хозяина. В чём-то несуразного из-за тяжеловесной, грубоватой натуры, но надёжного во всём и пригодного к любым переменам. Если бы не болезнь. А рядом, за стеной сада, тянулась опалённая солнцем улица. Не знавшая тени. Как и все улицы города. Сухие и душные.
Амаравати, выбеленный по самые крыши, имел удивительную особенность погружаться в розовое при вечернем или утреннем солнце. Его будто осыпало цветочной пыльцой. Город очаровывал глаза жителей, находящие в увиденном всё новые черты волшебства. Правда, розовым город виделся только издали, с подхода.
Жизнь Амаравати клокотала не на улицах, а в его тенистых двориках, потаённых за глиняными стенами. Здесь в тихой зелени колченогих деревьев, едва перераставших человека, вершилось сотворение человеческих судеб. Не сравнимое даже с полями сражений, давно остывшими и превращёнными в пастбища для молокопузых коров. Здесь, на сенных подстилках и протёртых шкурах, находила выход своему темпераменту буйная природа воинского сословия. Править труднее, чем воевать. Делить власть значит создавать себе противника. Но кшатрий, выведенный природой для борьбы, воплотился во властителя. Единожды и навсегда. Создав неразделимость этих понятий для человеческого общества. Никакие перебытки общественной жизни не могли бы опровергнуть данный порядок. Этот оглас человеческой природы, завет вечности. Правителем был Воин, правителем он и останется, перешагнув через приходящую власть лукавых народолюбцев. Пережив все формы общественного обмана или заблуждения.
