Валерий Полуйко - Лета 7071
«Добро в твоей душе да восстанет надо злом», — снова вспомнились ему слова Макария. — А пощадят ли меня доброго мои недобрые враги? Не пощадят! Пошто же мне уповать на божий суд? Мне мало на них лише божьего суда! Я сам хочу судить их! Сам! И я буду судить… Буду!»
Злоба, вскипевшая в нем, постепенно отступила — он мысленно выместил ее, — но легче не стало. Давило одиночество…
— Федька! Васька! — позвал он.
Федька и Васька мигом, будто стояли под дверью, появились в трапезной.
— Вина! — приказал Иван. Федьку задержал: — Садись, Басман, сказку будешь сказывать мне.
Васька Грязной принес кувшин вина, поставил его на стол перед Иваном, подал ему чашу из носорожьего рога, которую когда-то прислал в подарок его отцу крымский хан. Иван чаще всего пил из этой чаши, даже на пирах: рог носорога, по древнему поверью, охранял от яда. Отравленное питье должно было сразу почернеть в этой чаше.
Васька наполнил чашу, протянул ее Ивану.
— Ну, Басман, пошто молчишь? Сказывай сказку.
— Какую велишь — грустную иль веселую?
— Какую выдумал!
Иван отпил из чаши, ожидающе посмотрел на Федьку. Федька вымученно осклабился, сделал вид, что собирается с духом, но глаза его помимо воли тянулись к кувшину.
— Может, хочешь пображничать?
— Ежели милость окажешь, пригублю за твое здоровье.
— Ох, шельма! — усмехнулся Иван. Душа его стала отходить. — Тащи, Васька, ковши!
Грязной проворно притащил ковши, наполнил их. Федька подобострастно сказал, поднимая ковш:
— Здравие твое, цесарь!
— Здравие твое! — повторил Васька.
— За смерть врагов моих выпейте, — спокойно проговорил Иван. — И за свою смерть, ежели тоже врагами станете!
Васька беспечно улыбнулся, единым духом заглотил весь ковш. Федька побледнел, руки его дрогнули — вино пролилось на пол.
— Невесел ты что-то, Басман, — с издевкой, полной недоброй двусмысленности, сказал Иван.
— Невесел я оттого, что ты печален, цесарь.
Иван долгим, испытующим взглядом посмотрел на него. Федька снова побледнел, но выдержал взгляд Ивана и твердо сказал:
— Пусть сгинут твои враги, цесарь!
— А теперь сказывай свою сказку, — приказал Иван.
— Жил-был на земле один мудрый и добрый царь, — начал Федька.
— Не стой, сядь, — сказал ему Иван. — И не подслащай… Добрых царей нет.
— А сей был добрый, — сдерзил Федька, ушел в угол и сел там на лавку.
— Сядь ближе, — раздосадовался Иван.
— Глупый место ищет, а разумного и в углу видно, — скороговоркой проговорил Федька, но пересел поближе. — Великое государство было у сего царя и премного всяческого богатства. Было у него також много разных слуг, и прислужников, и вельмож, все они пред ним пресмыкались и верность свою показывали, а за глаза думали про него недоброе и всяческое зло умышляли… Завидовали его мудрости и богатству. Был среди них один, который не пресмыкался пред ним, подобно другим, не падал ниц, а токмо опускал глаза и учтиво кланялся. Царь был мудр и разумел — кто верен ему, а кто лише показывает верность. Приблизил он к себе того человека, сделал его самым первым своим слугой, ибо уверился, что тот николиже не предаст его. Но завистники и царские недруги, которым тот человек поперек стал, учали всячески чернить его пред царем, зломышлять на него пущие изменные дела… Хотели, чтоб царь прогнал его и снова остался без верных людей. Царь наветам не верил, ибо был мудр, но и в его душу закралось сомнение. Решил он испытать своего слугу и выдумал таковую хитрость… Призвал однажды его к себе и речет ему наедине: «Проведал я, что враги мои хотят меня убить!» — «Коли они задумали сие сделать?» — спросил слуга. «Про то не ведаю, — речет ему царь, — ведаю токмо, что нападут они на меня средь ночи, в спальне. Потому не буду я отныне спать в своей спальне, но в одной тайной комнате. Опричь нас с тобой об той комнате никто ведать не должен. Вот тебе ключ от двери, дабы ты в случае нужды мог зайти ко мне». Отдал ему царь ключ, а мысль у него была такая: ежели слуга не верен ему, ежели он его враг, то, соединившись с другими, непременно захочет помочь им убить его. Для того царь устроил ловушку. Сам лег не в той комнате, в которой сказал. А в той, в которой сказал, было сделано его подобие из воска и тряпок и положено на ложе, а в потаенных местах стража поставлена. Царь думал, что, ежли тот слуга придет с иными недругами убивать его, то впотьмах не разберет — царь на ложе или токмо подобие, и ударит его ножом или мечом, а тут их всех стража и схватит.
Три ночи ждал так царь. Ждал и четвертую… И вот в четвертую-то ночь вдруг учинился во дворце великий шум… Царь посылает одного стражника проведать… Тот воротился и доносит царю, что по всему дворцу радостные вопли: «Царя убили! Царя убили!» Царь взял с собой стражу и поспешил в свою спальню. Тут и застал всех своих врагов, которые радостно потрясали мечами, а узревши живого царя, так и обмерли. Царь увидел на своем ложе окровавленный труп, облаченный в царскую одежду, и заглянул к нему в лицо и узнал своего слугу. Тут царь все понял и казнил всех своих врагов.
— К чему ты се рассказал? — допытливо и хмуро спросил Иван после долгого молчания.
— К тому, что другое уж все высказал.
— А се пошто таил?
— Не таил…
— Пошто же ранее не рассказал?
— Ты ранее меня врагом своим не обзывал, — язвительно ответил Федька.
— Зело обидчив ты, Басман. Кто обидчив, тот изменчив! — тяжело проговорил Иван и перевел взгляд на Грязного. Тот стоял перед ним восторженный и уже хмельной, в блудливых цыганских глазах его светилась детская, глуповатая радость, и весь он был как ребенок, которому только что дали пряник или посулили забаву.
Ивана потешил глупый Васькин вид.
— Гляди ж ты?!. А говорят, в пустую башку и хмель не лезет!
— В пустую он толь и лезет, — умильно пробормотал Васька.
— Ну а скажи мне, Васюшка, понравилась тебе сказка?
— Мудрена больно! Мало я уразумел в ней чего…
— Слышь, Федька?! — насмешливо сказал Иван. — Се тебе награда за твою сказку. А чтоб больше глупых сказок не говорил, я тебя другой сказке обучу. Будешь ее моим боярам сказывать, коли они в добром веселье будут.
Иван вынес из спальни свиток и подал его Федьке.
— Чти!
Федька взял свиток, осторожно, даже со страхом, развернул, так же осторожно, запинаясь, стал читать неряшливую скоропись:
— «Турецкий царь Махмет-салтан сам был философ мудрый по своим книгам, по турецким, а когда греческие книги прочел и слово в слово по-турецки переписал, то великой мудрости прибыло у царя. И он рек сеитам своим, и пашам, и муллам, и обызам: «Пишется великая мудрость о благоверном царе Константине в философских книгах…»
Федька облизал высохшие от волнения губы, стрельнул глазами в Ивана.
— «…Он от отца своего на царстве своем остался млад, трех лет от роду своего, — торопливо продолжил он, — и греки злоимством своим богатели от слез и от крови роду человеческого, и праведный суд порушали, да неповинно осуждали за мзду. Вельможи царевы до возрасту царева богатели от нечистого своего собрания. Стал царь в возрасте и почал трезвитися от юности своей, почал приходить к великой мудрости воинской и к прирождению своему царскому…»
Федька перевел дух, снова стрельнул в Ивана глазами, но уже посмелей и даже как бы понимающе.
— Подай ему вина, — приказал Иван Грязному.
Федька не осилил полного ковша, махнул остатки на пол, еще старательней забубнил:
— «И вельможи его, видя, что царь приходит к великой мудрости, рекли так: «Будет нам от него суетное житье, а богатство наше будет с иными веселитися».
— Ишь, перепужались, окаянные! — сказал блаженно Грязной.
Федька запнулся, хмуро стрельнул в него глазами.
— Видать, почуяли под задом жаровню, — добавил со смехом Грязной.
— Нравится тебе моя сказка, Васька?
— Как про тебя писано, государь, — сказал простодушно Грязной и доверчиво улыбнулся Ивану.
— Тыщу раз перечти, Басман, сказку сию, — сказал Иван. — Знай ее, как молитву! Коли б я тебе ни наказал, по памяти повторить должен слово в слово!
5Серебряный дождался сумерек поехал на подворье князя Владимира Старицкого.
На подъезде к княжеской избе Серебряного встретили верховые казаки, учтиво попросили остановиться.
— К князю Володимеру — воевода князь Серебряный, — с достоинством сказал Серебряный и подал одному из казаков свой серебряный шестопер. Казак принял шестопер и, держа его в вытянутой руке, как факел, поскакал вперед, чтоб известить князя. У крыльца тот же казак с поклоном возвратил Серебряному шестопер а почтительно сказал:
— Князь милости просит!
Такой прием Серебряному понравился, а то, что князь Владимир не заставил ждать и сразу позвал его, даже польстило.
