Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса
Обзор книги Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса
Узник гатчинского сфинкса
УЗНИК ГАТЧИНСКОГО СФИНКСА
(Документальная историческая повесть, почти детективная)
В Кургане показывали мне домик с красными ставнями, в коем в царствование импер. Павла жил изгнанником известный литератор Коцебу.
Декабрист А. Е. РОЗЕНК ПОДНОЖИЮ ТРОНА
Не спалось. Коцебу накинул на себя свой длинный, подбитый дымчатым мехом халат, сунул ноги в кожаные остроносые башмаки с завышенными круглыми каблуками и с медными плоскими пуговицами на подъеме, нервно схватил пухлыми пальцами березовую палку, коей хозяйский мальчуган Васятка гонял скотину на выпас, быстро пересек широкий бревенчатый двор и через заднюю калитку вышел к Тоболу.
Выбитая годами от двора тропка наскакивала на полузанесенную илом и песком обугленную колоду, служившую теперь мостками для стирки белья.
Река не широка, библейски пустынна. В серых берегах. «Почти по Конраду Вицу», — машинально отметил Коцебу, но тут же отбросил от себя Святого Христофора, с улыбкой сатира пробирающегося с суковатицей через какой-то водоем на земле древних филистимлян с необычным наездником на загривке — с младенцем Иисусом.
Однако же ненароком мелькнувшая мысль о Христе заставила его вновь подумать о Павле, об этом загадочном человеке, с добрым и жестоким сердцем, со взглядом, порой заставляющим леденеть кровь в жилах.
…Ну да, так и было? Ну да!.. Уходя от графа Гёрца, он столкнулся с Ним. В Ротонде? Нет, в галерее дворца, подле вакханки. Он тогда еще обратил внимание на то, что вакханка тут слишком холодна и, пожалуй, лучше бы ее поместить в парке, среди живой и мягкой зелени. Вот тогда он и столкнулся с Ним. Павел остановил его жестом и сказал:
— Sie heben die Beine zu hoch! Hier ist ja Rußland und nicht Weimar![1]
И Коцебу, не помня, что и зачем он делает, прижался к мраморной балюстраде, почти по-солдатски вытянувшись во фрунт, прошептал побелевшими губами:
— Verzeihung, Exzellenz![2]
И все. Потом в памяти остался неясный полумрак, глухие отсветы шитого золотом камзола и надо всем этим прозрачный, как дамасская сталь, немигающий взгляд наследника. Потом медленные гулкие шаги…
Но это было так давно — в самом начале его службы при русском дворе, и теперь император уже не мог помнить таких мелочей, как его… походка, но, однако, все-таки он тут, он «тайный государственный преступник», идет вот сейчас берегом этой дикой реки, отвергнутый от света, от семьи, от друзей, сослан, заточен сюда, может быть, навечно, в эту немыслимую даль, в какой-то городишко с поистине зловещим названием… могила! Да, кажется, так переводится это татарское слово «курган». Конечно, неограниченный монарх не ставит себе таких вопросов, ибо он не мог бы ответить на них. Наверное, потому-то прокуратор Иудеи Понтий Пилат и казнил Христа без состава присяжных…
Мысль о боге теперь все чаще овладевала им, потому как он был уверен, что то единственное, что еще может его утешить в таком положении, это вера. Но где-то уж очень глубоко-глубоко его все-таки точило сомнение. Ему нужна была ясность. Ему нужна была первопричина. И хотя он хорошо знал, что в поступках монарха часто не видели ни логики, ни здравого смысла, Коцебу, привыкший к педантичному мышлению немецких схоластов, упорно искал эту самою Первопричину…
Он начинал с Веймара, с остроконечной черепичной крыши небольшого домика тетушки Эльзы, над которым резво вытанцовывал золотистый бременский петушок.
Тогда ему не повезло. Едва он протянул руку, чтобы схватить эту жар-птицу, как от налетевшего дуновения петушок встрепенулся и повернулся к нему боком. И тут он с ужасом заметил, что тяжелая рифленая черепица выскочила из замка и поползла вниз, увлекая его с собою. Потом был чей-то нечеловеческий крик, может быть, его самого, потом прошелестел странный звук, похожий на то, как будто что-то располосовали, потом собачий лай, свист, какое-то боковое небо, и тогда он вдруг увидел себя в отраженном зеркале пожарной кадушки, с ржавыми боками, что стояла под широкой водосточной трубой, на крюке которой он теперь висел…
Петушок этот никогда не уйдет из его памяти. Как, впрочем, и старый Патер Виглош, и Рождество, и тирольская шляпа, и «Апокалипсис» в тисненом пергаментном переплете с дюреровскими ужасами, и облупившаяся старинная стена с еще более старинным проржавевшим гербом — золотой трилистник в чаше — над входом, и мрачное зубчатое ожерелье герцогского дворца, и меланхолические козы у заборов, и голландские белоснежные куры, купающиеся в пыли, и покорная Гундула, глядевшая на него, как нищая на причастие.
— Guten morgen, August![3] — говорила она всякий раз.
И останавливалась. И что-то ждала.
…Матушкин плед, тень Баха над вечерней Ильмой, честолюбивые споры в герцогской библиотеке с Виландом, его дребезжащий, как курфюрстский шарабан, поучающий голос: «Quod licet Jovi, non licet bovi…»[4]
…Сжигающая страсть к сцене, когда иная реплика знаменитых актеров Грандеса, Бока и Зейлера шепталась им вместо молитвы.
Университет с его монашескими обрядами и чопорными профессорами стал столь ненавистен, что Коцебу, чтобы не видеть этих красных стен с готическими башенками, бросил все и уехал в Динабург, к своей замужней сестре Берте. Там не было университета, но не было и театра. И снова не карета, а честолюбие мчит его в Йену. Именно тут, в Йене, будущий бакалавр права и философии услышал первый шелест своей афиши. Ставились его «Модные женщины». Первый успех в любительском театре и жестокое предостережение дядюшки Гамзея: «Если хочешь что-то достичь — смотри под ноги…»
Потом было что-то, что закрыло и поглотило собой все остальное: с папской строгостью и лаконизмом Цезаря, письмо графа Гёрца.
«Август, — писал Гёрц, — отбрось сомнения. Перед тобой дорога надежд и славы. Твоя судьба — в России».
На Английской набережной со смолистым запахом, выстланной новыми сосновыми чурбаками, он нашел небольшой темно-желтый особняк в два этажа. В подъезде с двумя фонарями едва он взялся за скобу тяжелой, окованной медными пластинами двери, его встретил лакей.
— Мне нужно видеть прусского посланника графа Гёрца, — сказал он.
— Его сиятельство не изволят принимать в такое время.
Но сей диалог был прерван сочным хлопающим цокотом подков по деревянной мостовой. У подъезда остановилась легкая золотисто-зеленая карета с королевским гербом Пруссии, и тотчас же с подножки соскочил сам граф Гёрц. Высокий, сухой и легкий. Сам открыв дверцу кареты, он подал кому-то свою длинную руку и извлек из ее шелкового чрева что-то тяжелое, белое и кружевное. И тут они увидали его: в темном дорожном плаще, без шляпы, с желтым саквояжем.
— Ба, Матильда, да ты посмотри, кто это! — почти радостно воскликнул граф.
— Август? — удивилась она. — Ах, Август! Наконец-то!..
В кабинете, у жарко топившегося камина, граф вдруг остановился и положил руку на плечо юноши.
— Я читал твои драмы, мой юный друг. С твоим талантом карьера в России тебе обеспечена. Здесь голод на просвещенных людей…
— Прекрасно, Август! — Это сказала из глубины комнаты, откуда-то из-за тяжелых темно-красных портьер Матильда. — Просто чудесно! Ты не поверишь, но я… я плакала, как… как твоя пастушка… Особенно восхитительно то место, где Курт ночью на перевозе прощается с Габи и она вешает на него распятие… Это так живо напомнило мне мой родной Веймар! Ты говоришь, что Виглош еще жив? А тетушка Гретхен?
— Да, извини, Август, и ты, Якоб, я совсем забыл, — сказал граф, беря Коцебу за руку и увлекая куда-то к сумеречному окну. — Позвольте вас представить.
И тут только Коцебу заметил в кабинете высокого молодого господина в сером помятом сюртуке с двумя рядами пуговиц, с пестрым платком на могучей шее. Умные, широко поставленные глаза как бы сглаживали и вздернутый широкий нос, и широкие скулы, переходящие в изящно очерченный, почти нежный подбородок с яркими, хорошо прорисованными губами.
— Ленц, — глуховатым голосом проговорил незнакомец, едва кивнув головой и пожимая руку Августу.
— Представитель «бурных гениев», — счел нужным добавить граф, заметив, что его юный протеже довольно равнодушно отнесся к имени «Ленц».
— Как? — вдруг встрепенулся Коцебу. — Знаменитый драматург и теоретик «Бури и натиска»?
— К вашим услугам, — вновь проговорил Ленц с улыбкой, наблюдая замешательство своего соотечественника.
— Вот и отлично, — переходя в столовую, вновь заговорил граф. — Кстати, Август, знаешь ли ты, что занимаешь место Ленца? Вот пусть он и введет тебя в твою работу. Впрочем, нет. С его увлечениями гиперболами, он заранее отвратит тебя от секретарства. Он у нас почитается за либерала.
