Афонсо Шмидт - Поход
Афонсо Шмидт - Поход краткое содержание
Афонсо Шмидт
Поход
I
На краю Сертана[1]
Строительство железной дороги началось, но на каждом шагу возникали новые трудности; на многих фазендах[2] инженеров встречали враждебно. Суд был завален исками и жалобами, множество бумаг поступало в канцелярию и отправлялось оттуда. В коридорах судебного присутствия спорили адвокаты-крючкотворы. Тощие, высохшие, в очках, еле держащихся на кончике носа, они знали наизусть все законы и тянули их наподобие кантилен.[3] Они без конца твердили о том, что права землевладельцев гарантируются военной силой, возмущались актами произвола и со стороны помещиков и со стороны строителей и угрожали при получении компенсации за землю содрать три шкуры с хозяев железной дороги.
Несмотря на опасность захвата, земля в районе строительства дорожала с головокружительной быстротой. Каждая пядь отстаивалась с оружием в руках. Пришельцы не подчинялись решениям суда – для них все земли были «ничейными». Это определение их очень устраивало и не сходило у них с языка. В тавернах с развешанными у входа гирляндами лука наемные головорезы, капанги, строили дерзкие планы. Все они были вооружены. Кроме револьвера, который они, садясь за стол, откидывали на бок, капанги носили также большой нож – им крошили табак.
На углах улиц мужчины в высоких сапогах, широкополых шляпах и порыжевших от пыли парусиновых костюмах рассказывали друг другу анекдоты, судачили о тех, кто не расставался с мотками колючей проволоки: если этим людям попадалась подходящая земля, они разматывали проволоку, сколачивали ранчо, выпускали на огороженный участок кур и на следующий день уже требовали закрепления за ними земли.
Педро Алвим, которого знакомые звали Педрока, был судебным приставом в Иту. То, что рассказывали о нем в коридорах во время бесконечных судебных заседаний, – это просто выдумки и сплетни… Неправда, будто он ел, ставя тарелку в ящик стола, чтобы при появлении посетителя быстро спрятать ее. И уж совсем неправда, будто по вечерам он рыскал по городу с незажженной самокруткой во рту, высматривая, не покажется ли где курильщик. А едва завидит огонь сигареты, добавляли клеветники, начинает кричать:
– Не туши! Погоди! Дай прикурить! *
Он вовсе не был скрягой, как о нем злословили. Просто всегда и во всем проявлял умеренность и бережливость. Его душой владели необузданные, честолюбивые стремления, но он старался смирять их. Педрока был настолько экономен, что, занимая скромную должность судебного пристава и притом будучи обременен семьей, он все же сумел приобрести неплохой домик неподалеку от центра города. Жена его готовила с помощью невольницы сласти, которые двое негритят продавали на улице. Сынишка Алвима пошел весь в отца: у него еще не было никаких определенных занятий, но, если верить слухам, уже была копилка…
В 1870 году, когда начался ажиотаж в связи с прокладкой железной дороги, к Педроке явился некто из Сан-Пауло и предложил:
– Хотите продать свой домишко? Я дам за него четырнадцать конто.[4]
Педрока только сплюнул в ответ. Однако в нем заговорила старая, необузданная жадность. Он повернулся лицом к собеседнику, окинул его зорким профессиональным взгляд дом судебного чиновника и рискнул:
– Мало. Надо бы прибавить.
Покупатель остался непреклонным.
– Четырнадцать конто, ни мильрейса больше…
– Ну, а условия?
– Наличными при регистрации купчей.
Они отправились в бар, заказали пива, за которое расплатился незнакомец, и ударили по рукам.
Педрока уже давно подумывал о продаже домика; эта мысль не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Как за последнее время все изменилось – деньги буквально валяются на земле, стоит только нагнуться и протянуть руку. Все богатели, кроме него. А между тем у него есть главное, чтобы разбогатеть: цепкие руки с длинными, черными, загнутыми ногтями, похожими на когти хищника. Почему бы ему не попытаться? Он посоветовался с женой и сыном. Те согласились, что стоит рискнуть – будь что будет! Он принял предложение, продал домик, обратил в деньги все, что представляло хоть какую-то ценность, и взялся за дело.
Для начала он купил партию из восьми забитых вшивых невольников, с которыми бродячий работорговец застрял в Тиете. Негры никудышные, но, если их немного подкормить, они, пожалуй, смогут копать и рыхлить землю. Там же на рынке приобрел пару ослов и, побегав по лавкам, закупил соли, керосина, жгут табака и бутыль пинги.[5]
Наконец-то он становится фазендейро. Но Алвим не хотел, как говорится, дразнить зверей, отнимая у них мясо; он предпочел действовать хитростью: оформил на свое имя участок на краю сертана – в нескольких лигах[6] от Сан-Жоан-до-Капивари в направлении на Сан-Карлос, благо в тех местах еще не вспыхнула железнодорожная лихорадка.
Педрока немало поездил по округе, внимательно изучал в нотариальных конторах земельные реестры и наконец выбрал себе участок в сто алкейре[7] на берегу реки. В один прекрасный день во главе полудюжины негров и двух ослов, навьюченных корзинами, он вступил в город Сан-Жоан-до-Капивари. Не зря Педрока двадцать лет прослужил судебным приставом в Иту: он знал тут всех. Жители здоровались с ним нараспев, как принято в этой провинции:
– Добрый день, сеньор!
И он отвечал так же:
– Добрый день, сеньор!
Через день он уже был в Пайнейрасе. Необозримый густой лес, казалось, не имел хозяев. Новый фазендейро углубился в чащу и, проложив просеку, дошел до лужайки на берегу реки. Здесь он на скорую руку соорудил две хижины – одну для себя, другую для негров. Расчистив огнем небольшой участок, он принялся хозяйничать на своей земле.
Ночью, растянувшись на койках из жердей, прикрытых циновками, все обитатели новой фазенды прислушивались к рычанию ягуаров. Кабокло[8] – их ближайший сосед, живший в двух лигах от участка Педроки, – рассказал, что лет десять тому назад он нашел у дороги путника, пораженного стрелой прямо в сердце. Конечно, кабокло все это выдумал, однако с тех пор пришельцы стали побаиваться индейцев.
Работать приходилось много. С утра до вечера звенели топоры, вонзаясь в стволы перобейр. Раздавался предупреждающий возглас, дерево начинало медленно клониться набок и с грохотом обрушивалось, нарушая вековую тишину леса. Не одну сотню кряжистых жакаранд постигла та же участь… Вдалеке виднелся развесистый паудальо, словно воплощение плодородия земли. Это огромное дерево с чудовищными ветвями, переплетенными лианами, обросшее мхом, опутанное «птичьей травкой», пушистое от «стариковских бород», казалось, ощетинилось бесчисленным множеством растений-паразитов. На его раскинувшейся высоко в небе верхушке отдыхали майтаки и тирибы, они прилетали такими густыми стаями, что в лесу становилось темно. С наступлением сумерек сабиа-колейра, эта крохотная птичка, заводила грустную песню сертана. А ночью на землю спускались полчища хвостатых гамб, которые живут на стеблях кара-гуаты. На сто брас[9] вокруг пахло, будто на кухне, мятым чесноком.
Пока топоры рубили деревья, серпы уходили вперед, скашивая высокую траву и подрезая кустарники.
Освоение этой земли стоило огромных усилий. Дона Петронилья, жена Педроки, оставалась на ранчо с невольницами и готовила еду для работников. В подвешенном на двух шестах пузатом котле варилась фасоль. Под ним, дымя, пылали покрытые мхом зеленые стволы и ветви. Негры трудились не покладая рук. Они выходили на работу чуть свет и возвращались, когда солнце уже садилось. Результаты не замедлили сказаться: лес постепенно редел.
Работники – тщедушные, полуобнаженные – перекидывались шутками, понятными только им одним. Теренсио, мрачный негр невысокого роста, рассказывал товарищам:
– Бастиан сунул лапу в кумбуку![10]
И Бастиан испуганно и в то же время весело откликался:
– Я? Ах ты, гад!.. В кумбуке-то была ящерица…
Растянувшиеся цепочкой по лесу негры корчились от смеха.
Те, что шли впереди, подрезали серпами высокую траву и причудливо переплетенные лианы. На землю падала накопившаяся за ночь роса; при каждом взмахе серпа выливалась целая куйя[11] воды, от которой намокали лохмотья невольников. Ради хозяина негры не щадили сил. Освоение Пайнейраса стало не только делом плантатора, но и их личным, кровным делом. Они без устали трудились, терпели голод и, если бы это понадобилось, пожертвовали жизнью, лишь бы их белый хозяин стал богатым фазендейро.
В августе вырубленный участок расчистили огнем. Сначала в ворохе сухих веток вспыхнули крошечные языки пламени, затем огонь, потрескивая, побежал по зеленоватым ветвям, перебросился на кучи опавшей листвы, добрался до поваленных стволов, обволок их красноватой дымной завесой, которая, поднимаясь к небу, становилась голубой. Пламя охватило тонкие деревья, расплющенные тяжестью рухнувших гигантских стволов, перекинулось по пересохшему мху дальше, лизнуло «стариковские бороды», осушило влагу ночной росы, скопившуюся в зелени карагуаты, сорвало золотую листву с засохших урукуран; ничего не разбирая на своем пути, подобно дикому быку, оно набросилось на ползучие растения и корни деревьев, выступавшие на поверхность земли, с оглушительным шумом и воинственным треском кинулось на заросли бамбука, продолжая расти и стремясь к небу в вихре дыма и искр. Стволы изгибались, трещали ветви, под корой шипел древесный сок. Тучи насекомых, обезумев от дыма, танцевали в воздухе; змеи, шурша листвой под ногами испуганных негров, позорно убегали. Позади оставалось пепелище, опаленная земля, гонимые ветром пляшущие клубы дыма.
