Виктор Ардов - Этюды к портретам
Вечер Ильинского кончился^ Театр, состоящий из одного человека, доиграл свой спектакль.
На этом и мне хочется закончить.
Если строгий читатель попрекнет меня за то, что я не отметил ни единого недостатка, ни одной неудачи Ильинского, — я отвечу: конечно, были и неудачи, есть и недостатки. Но почему я должен писать о них? Мой труд — не монография, которая обязана, возможно, полнее отразить путь и облик артиста.
Я потому и взялся за эти заметки, а не стал писать систематический труд, чтобы сообщить только то, что мне самому хочется сказать о моем дорогом друге.
Вот и все.
1960
III
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
Эти записи были начаты в 30-м году. Толчком послужило прочтение записной книжки П. А. Вяземского. Я надумал посильно подражать князю. Не знаю, насколько интересны тот или другой анекдот или шутка, записанные мною, но могу сказать одно: каждая из них при появлении нравилась слушателям. Значит, если она ничтожна сама по себе, то может служить как бы некоторой иллюстрацией к быту тех лет, когда возникла. Думаю, это достаточное оправдание.
В заключение должен сказать, что мой опыт юмориста говорит мне, что вообще шутки подобны нотам, они требуют произнесения, а в письменном виде почти всегда теряют свой эффект. Но если и произнесенные вслух записи мои покажутся неинтересными, тогда приношу свои извинения читателю.
1904 год. Глухая русская деревушка, которая стоит над рекою, а на другом берегу — село Милованово. И вот дошла до деревни весть, что началась русско-японская война. И одна совершенно глупая баба забегала с криками по деревне:
— Батюшки! Святы! Война! Милованово-то хоть за нас?!
Федор Шаляпин как-то нанял в Петербурге извозчика. Возницу крайне заинтересовала фигура великого артиста.
— Барин, а ты кто есть? Помещик?
— Нет.
— Купец?
— Нет.
— Может, ты генерал?
— Тоже нет… Я артист.
— А что же это такое — артист? — удивился извозчик.
— Ну, я пою, — пояснил Шаляпин.
— Это и я, когда пьяный, пою, — отозвался возница.
— А когда я пьяный, — задумчиво сказал Шаляпин, — Васильев поет… (Он назвал фамилию своего дублера в труппе Мариинского театра.)
Музыканту Танееву сказали о ком-то:
— Вы знаете, он часто болеет…
— Кто часто болеет, тот часто и выздоравливает, — отозвался Танеев.
Ему же сказали про кого-то, что тот пьяница.
— Ничего, — сказал Танеев, — это не недостаток. Это скорее излишество.
Старый швейцар говаривал:
— Человеческий век — пятьдесят лет. А все, что свыше, это нам господь бог на чай дает…
В. И. Немирович-Данченко рассказывал о комике Мак- шееве, который когда-то служил в Малом театре. Этот артист был любимцем простой публики. Однажды на спектакле рядом с Немировичем сидел молодой купчик. По ходу пьесы Макшеев что-то сказал. Зрители засмеялись. Захохотал и сосед Немировича. Владимир Иванович, не расслышавший слов, спросил у соседа:
— Что он сказал?
Выяснилось, что и купчик не понял реплики, но он отозвался с восторгом:
— Будьте покойны, Макшеев плохо не скажет…
Поэт Василий Каменский долгое время жил у И. Е.Репина, и старик полюбил его. Но однажды Каменский сказал:
— Изо всех ваших картин, Илья Ефимович, больше всего мне нравится «Боярыня Морозова».
Репин покраснел и крикнул:
— Вон!
Известнейший журналист В. М. Дорошевич невзлюбил какого-то скрипача. Сочиняя рецензию о концерте, где скрипач должен был выступать, Дорошевич (сам на концерте не бывший) отметил:
«По обыкновению плохо играл Н. Н.»
Скрипач прислал в редакцию письмо о том, что в концерте он не играл.
В виде опровержения Дорошевич напечатал:
«В нашей рецензии ошибочно указано, что плохо играл Н. Н. На сей раз играл не Н. Н., а другая бездарность».
Рассказывают, что знаменитый златоуст адвокат Плева- ко, быв членом I Государственной думы, не выступал ни разу во все время сессии. Поэтому, когда однажды он попросил слова, интерес собрания был возбужден невероятно. Из кулуаров прибегали гулявшие там депутаты. Оживление росло.
Наконец знаменитый оратор получает слово.
— Нельзя ли закрыть форточку, — говорит он. — Дует очень…
В старое время некий помещик вошел в сделку со своими крестьянами. Он уступил им часть земли, которая клином входила в их владения, за то, что они проложили удобную дорогу от его усадьбы до шоссе. Сделка эта, однако же, юридически не была оформлена, и, когда помещик умер, его наследник отказался ее признать и снова отобрал у мужиков злополучный клин земли. В ответ на это крестьяне взбунтовались, подожгли усадьбу, порезали скот и пр. Бунтовщиков схватили и предали суду. Случилось так, что в чьем-то имении неподалеку гостил Плевако, и он взялся защищать мужиков. На состоявшемся процессе прокурор, стараясь не упасть в грязь лицом перед своим знаменитым оппонентом, метал громы и молнии, а Плевако отмалчивался и даже не задавал свидетелям вопросов, не допрашивал и самих подсудимых. Но когда наступил его черед, он обратился к жюри, состоящему почти целиком из местных помещиков:
— Я не согласен с господином прокурором и нахожу, что он требует чрезвычайно мягких приговоров. Для одного подсудимого он требует пятнадцать лет каторги, а я считаю — что этот срок надо удвоить, и этому прибавить пять лет и этому… Чтобы раз и навсегда отучить мужиков верить слову русского дворянина!
Присяжные вынесли оправдательный приговор.
Некий простоватый, но весьма состоятельный купец просил его принять участие в процессе. Адвокат согласился, но попросил аванс. Купец, никогда не слыхавший французского слова, сказал:
— А что это такое?
— Задаток знаешь? — спросил Плевако.
— Знаю.
— Так вот аванс в два раза больше.
Некая дама, встретившись в обществе с известным адвокатом Лохвицким (отцом поэтессы Лохвицкой и писательницы Тэффи), спросила его, как ей поступить в неких затруднительных обстоятельствах. Адвокат дал ей весьма квалифицированный юридический совет. Через некоторое время они снова встретились, и дама рассыпалась в похвалах, так как совет оказался превосходным.
— Я не знаю, как вас благодарить! — воскликнула она.
— Сударыня, — сказал Лохвицкий, — с тех пор как фи- никяне изобрели деньги, этот вопрос отпал сам собою.
Кусочек из защитительной речи известного адвоката князя Урусова:
— …Господин прокурор утверждает, что подсудимый проник в квартиру, где совершена кража, еще днем. Нам предъявлен господином прокурором подробный план этой квартиры. По мнению господина прокурора, подсудимый проник через черный ход. Что же, повторим этот путь вместе с господином прокурором. Вот дверь… Входим вместе с прокурором в кухню. Затем навещаем уборную… Оставим господина прокурора здесь, а сами последуем дальше…
В свое время известному либеральному судебному деятелю А. Ф. Кони предложили занять вновь учреждаемую должность — прокурора при жандармском корпусе. Кони отвечал так:
— Помилуйте, прокурор при жандармском корпусе все равно что архиерей при публичном доме.
Мне передавали, что в одном из французских изданий книга «Анатоль Франс в туфлях и халате», принадлежащая перу секретаря писателя Л. Бруссона, которая показывает Франса с неприглядной стороны, была оценена такой краткой рецензией:
«Лакею поручили вынести ночную вазу. Он сделал это, добавив по пути собственной мочи».
Популярный когда-то поэт Фофанов особенно часто печатался в двух журналах — «Нива» и «Ваза». Вот эпиграмма на него; мне говорили, что она принадлежит перу Иннокентия Анненского.
Дивлюсь я, Фофан, диву, Как мог твой гений сразу И унавозить «Ниву» И переполнить «Вазу».
Известный в свое время журналист Евгений Венский иногда вел почтовый ящик в «Сатириконе». Как-то некий графоман прислал свой рассказ с сопроводительным письмом, в котором говорилось:
«Может быть, рассказ мой и не очень хорош, но ведь и ваш Аверченко иной раз такое отмочит…»
(Аверченко, как известно, был редактором и владельцем журнала.)
Венский ответил на это письмо так:
«Сами знаем про Аверченко. Но не гнать же нам человека. Не звери же».
Знаменитый художник-сатириконец А. А. Радаков рассказывал, что однажды его пригласили к богатому купцу для заказа. Заказ был следующий. У купца была картина, изображающая море, кисти чуть ли не самого Айвазовского. Хозяин за большие деньги просил дописать на картине воздушный шар, а в корзине нарисовать его — владельца.
Когда Радаков выполнил заказ, купец от счастья запил.
Он сидел против картины, пил и плакал:
— Ведь ежели я теперь с шара упаду — утону же!
В годы разрухи в Одессе помер некий присяжный поверенный. Семья, лишенная возможности соорудить ему обычный надгробный памятник, поставила на могилу пень, на котором укрепили медную табличку, украшавшую дверь кабинета покойного. ч
