Виктор Ардов - Этюды к портретам
Впрочем, в кульминационные моменты рассказа собственные чувства Карла Ивановича берут верх над намерениями педагога: он утирает слезы и дышит неровно, волнуемый вновь и вновь былыми невзгодами или утешительными минутами.
А в тех моментах рассказа, где есть борьба, динамика, действие, мы внезапно видим, что перед нами человек, способный не только… к нежным чувствам, но и к решительным поступкам, к отпору врагам… И вот что покоряет нас — слушателей Ильинского: эти вспышки обретают необходимый для них темп борьбы. Карл Иванович даже прыгает на эстраде, отступая перед неприятелем, чтобы затем вернее броситься на него. Голос его обретает резкие ноты гнева. Но, как в музыкальной партитуре, перемена темпа не меняет ритма вещи: Карл Иванович остается самим собою и в эти бурные секунды. Так же звучит его акцент в русской речи, дополняемой чисто немецкими фразами. Те же у него жесты и манеры, та же мимика. Так же ритмизированы его аффекты, как и поведение в части покоя.
Удивительно показывает Ильинский — абсолютно достоверными для Карла Ивановича движениями рук — быстрый бег удирающего от властей героя!..
Можно ли сказать больший комплимент артисту, чем тот вывод, который сделал и я, и многие другие его слушатели: после того как мы услышали Ильинского в монологе Карла Ивановича, мы стали лучше понимать этот образ Толстого. Комментарии к Толстому на уровне оригинала, ей-богу, — это предел актерского мастерства!..
Теперь мне осталось сказать лишь об одной еще повести в исполнении Ильинского: он читает «Старосветских помещиков» Гоголя. Почему я приберег под конец разговор об этом, хотя Игорь Владимирович читал «Помещиков» еще до войны? А потому, что я считаю эту вещь лучшею в репертуаре нашего артиста.
В подлиннике у Гоголя названная выше повесть всегда оставляет у читателя двойственное впечатление. Автор словно бы, начав за здравие, кончает за упокой. Он и любит своих старичков, и открыто презирает их за узость горизонта, мелкость жизненных интересов. В других произведениях у Гоголя нет такого расхождения: там автор высказывается гораздо резче и злее.
Да и вообще великий сатирик редко о ком говорил без иронии, без невидимой слезы сквозь видимый миру смех. И в данном случае — в чтении «Старосветских помещиков»— Ильинский как бы «поправил» Гоголя: Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна делаются у нашего артиста безоговорочно симпатичными персонажами.
И знаете что, я лично склоняюсь в пользу такой трактовки милых старичков. Уж если сам Гоголь не смог — или не захотел — до конца осудить их, то нам ли, живущим через сто лет после украинских Филимона и Бавкиды, требовать, чтобы их на наших глазах предавали сатирическому проклятию?.. Бог с ними, амнистируем стариков, тем более что они имеют такого блестящего защитника, как Игорь Владимирович.
А он и не скрывает, что симпатии его на стороне милой для него пожилой четы. Не знаю, вправе ли я писать об этом, но Игорь Владимирович признался мне несколько лет тому назад в том, что он не мог читать «Старосветских помещиков» с того времени, как внезапно скончалась его жена— Т. И. Ильинская. Очень важное обстоятельство. Оно нам показывает, что артист в какой-то мере перекидывает мост от своей собственной жизни к биографии этих персонажей Гоголя.
Ко перейдем непосредственно к впечатлениям, которые дарит нам Ильинский, читая гоголевскую повесть…
Я всегда утверждаю, что проза Гоголя — такая роскошная, такая яркая и точная, что редкие стихи выдержат сравнение с нею.
Но именно неповторимая роскошь гоголевского языка создает дополнительные трудности чтецу.
Да, не каждому чтецу по силам браться за Гоголя. А вот Ильинскому не только по плечу такой искус: он даже записывает гоголевскую повесть в число лучших своих достижений на литературной эстраде.
Ильинский отлично освоил прозу Гоголя. Ведь он читает всю повесть (с небольшими купюрами). А в повести не так уж много диалогов или таких мест, которые позволяют не рассказывать, а играть. Основной массив — великолепные беллетристические описания, в которых то промелькнет усмешка автора, то лирическое или сатирическое отступление уведет и чтеца и слушателей далеко-далеко от сюжета вещи, а то точное видение автором обстановки, внешности или поведения действующих лиц заставит чтеца помучиться не один час, чтобы найти адекватное выражение в его чтецких средствах…
Вот- мы говорим о ритме. Но ритм поэтической прозы Гоголя — это совсем непохоже на примитивные ритмы комических персонажей. Тут метроном не поможет. А периоды на двадцать — тридцать — сорок строк, начиненные и вводными предложениями, и пословицами, и прямой речью, и междометиями?.. К тому же они полны иронии — эти периоды. Их нельзя серьезно… произносить, как, скажем, такие же по размеру периоды Толстого… Они требуют и улыбки, и грустной и сатирической злости, и патетики…
Словом, нелегкую задачу взял на себя Ильинский, пожелав читать «Старосветских помещиков». Посмотрим теперь, как же он ее решает…
Читает Ильинский «Помещиков» очень просто. Сперва кажется, что Гоголь требует большей приподнятости. Исполнитель не подчеркивает и ритма, в каком написана повесть. Основное стремление артиста — как можно мягче и яснее, в соответствии с характерами двух главных персонажей, показать обстановку их жизни. Ах, с какою радостью купается Ильинский в добродушных и подробно изложенных Гоголем обстоятельствах быта Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны!.. Вот тут и намечается уже расхождение чтеца-интерпретатора со строгим, несмотря на великий комизм его, автором. Но лукавое и веселое воображение Ильинского уже подкупило нас — слушателей. Артист, например, изображает знаменитые «поющие двери» в домике старосветских помещиков так похоже — именнопохоже: для каждой двери он нашел свой пружинный или ржавый голос, свое дребезжание или хрип… Вы ни на секунду не сомневаетесь в точности воспроизведения этих голосов, оживших в устах нашего артиста.
А как произносит Ильинский столь часто повторяемую Афанасием Ивановичем фразу:
«Чего бы мнепокушать?»
Говоря слово «покушать», Афанасий Иванович слегка причавкивает губами. Понимаешь сразу, что у старика образовался соответствующий условный рефлекс: ему самое слово… это — «покушать» — представляется чем-то приятно съедобным…
А голоса гостей, беседующих о политике! Диалог самих престарелых супругов! Это — как иллюстрации к Гоголю Боклевского: вполне зримые и предельно комические образы, к тому же еще и говорящие, движущиеся…
Но вот встретилось чтецу описание летнего дождя, что «роскошно шумит в саду», — и мы ощущаем, что мы давно уже, хотя и незаметно для себя, перенесены в неповторимую атмосферу, широкий гоголевский мир мысли. Вот он когда возник для нас, тот самый ритм великого сатирика, об утрате которого мы сперва забыли… увлеченные занимательным рассказом!.. А оказывается, у нас никто и не отнимал этого чудесного украшения прозы Гоголя. Мы сами его проглядели, вернее — прослушали. А ритм-то — он все время был тут, но Ильинский неназойлив в нем, и это очень хорошо для содержания повести, для ее героев, для нас, слушателей. Исполнитель снова окунулся в дела и дни обоих старичков. Но теперь повесть приближается к печальному своему концу.
Сам Гоголь не смог пошлое, в сущности, существование героев завершить пошлым же концом. Нет, смерть Пульхерии Ивановны вызвала сочувствие и у беспощадного автора.
Ильинский и не пытается вносить сатирические, скептические ноты в финал повести. Он искренне переживает грустный эпилог. Нетрудно увидеть, что артист просто взволнован, читая последние страницы повести. А слушатели — среди них я неоднократно сам наблюдал откровенно плачущих людей.
Повесть окончена. Последние строки, завершающие рассказ о судьбе старосветских помещиков, уже прозвучали. Публика горячими аплодисментами благодарит артиста. Иные вытирают слезы. А взволнованы решительно все.
И прекрасная, чистая радость охватила весь зал. Это — непременный спутник настоящего искусства. Только что мы слушали прекрасное произведение искусства в прекрасном исполнении. Мы испытывали чувство грусти, но грусти очищенной, приподнятой — то самое, что греки называли словом «катарсис» (очищение). Теперь каждый хочет скорее уйти домой, чтобы донести нетронутым это редкостное и такое приятное ощущение.
Вечер Ильинского кончился^ Театр, состоящий из одного человека, доиграл свой спектакль.
На этом и мне хочется закончить.
Если строгий читатель попрекнет меня за то, что я не отметил ни единого недостатка, ни одной неудачи Ильинского, — я отвечу: конечно, были и неудачи, есть и недостатки. Но почему я должен писать о них? Мой труд — не монография, которая обязана, возможно, полнее отразить путь и облик артиста.
