Виктор Ардов - Этюды к портретам
А что касается того, как порою изменяется содержание одного и того же сценического образа, то на сей счет, думаю, уместно будет вспомнить случай почти аналогичный. Театральные летописцы зафиксировали встречу драматурга А. В. Сухово-Кобылина с лучшим (по признанию всей театральной критики) исполнителем роли комика в его пьесе «Свадьба Кречинского»: считают, что никто не исполнял Расплюева сильнее, чем В. Н. Давыдов. Давыдов! Корифей академической сцены!.. И что же сказал автор, посмотрев Давыдова? Цитирую по памяти:
— Помилуйте, этот Расплюев какой-то бродяга. Такого и не пустили бы в гостиную Муромского…
Но зрители конца прошлого века уже настолько разнились от церемонного барина Сухово-Кобылина, что им казалась игра Давыдова реалистической. И умный автор закончил свое суждение так:
— А впрочем, если публике это нравится, пускай будет по-ихнему…
Неправда ли, интересная выходит параллель к нашему случаю?
Мне хочется привести здесь описание того, как Ильинский играл Аркашку уже в качестве артиста Малого театра с таким партнером в роли Несчастливцева, как Пров Михайлович Садовский…
К знаменитому дорожному столбу из «Леса» Островского вместе с трагиком Несчастливцевым подходит маленький человечек с узелком на палке, в немыслимом каком-то кепи и пегих штанах. Востренький нос и бородка движутся непрестанно. Он очень смешон — бывший любовник, впоследствии комик и суфлер — Аркадий Счастливцев. Он смешон и когда он хочет вызвать смех, с буффонным нажимом произнося простые слова «Днем с огнем не найдешь» несколько в нос: «Дынюом сы агнюом ни найдешшш!»
Он смешон и тогда, когда вовсе не пытается вызвать смех: когда жалуется на судьбу или упрашивает трагика обращаться с ним уважительнее.
Но он очень часто задумывается — бывший любовник, бывший комик, бывший суфлер, а ныне бродяга. И, задумавшись, показывает зрителю жестокое лицо со стиснутыми зубами. Видно, что человек этот привык к горю, привык к тому, что никому на свете нет дела до его бед. А бед было многовато и будет еще не меньше.
Аркашку били не раз, и он боится чужих кулаков. Подхалимство по отношению к сильным — хотя бы этим сильным оказался его же собственный товарищ, трагик Геннадий Демьянович, — укоренилось, стало чем-то вроде привычки. Какая может быть тут речь о человеческом достоинстве? Однако нет, иногда вы вдруг улавливаете у Аркашки интонации и жесты личности, которая кое-что понимает в светском обхождении. Это — как редкие ворсинки бархата на потертом диване.
Очень смешной персонаж Аркашка. И очень страшный. Когда глядишь на Аркашку — Ильинского, вспоминаешь слова-Тургенева: «О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!»
Помнится, Игорь Владимирович сказал мне, что в Малом театре он играет Аркашку совсем не так озорно, как в былые дни в ГОСТИМе. А у меня было ощущение, что я гляжу все тот же спектакль 23-го (если не ошибаюсь) года. Как же так? Ларчик открывается просто: Ильинский действительно убрал остро подчеркнутый ритм, мизансцены сгладились, костюм добыли в гардеробе Малого театра, нозерно образа у актера осталось то же, потому что оно и в прежнем спектакле было намечено верно, правдиво и убедительно. Потому-то я и не усмотрел существенных изменений.
Еще я помню Ильинского в роли Шмаги в постановке Малого театра (Кручинину играла тогда В. Н. Пашенная).
У многих зрителей, вероятно, появилась мысль: не будет ли опустившийся актер Шмага похож в исполнении Ильинского на опустившегося актера Аркашку Счастливцев а?
И вот в номер к Кручининой, вместе с Незнамовым, входит Шмага. Нет, нет, внешне они совсем непохожи — Шмага и Аркашка.
Это совсем другой человек. Точнее, это, может быть, тот же человек, но стоящий на другой ступени социальной лестницы. Аркашка, который еще не сорвался, не стал бродягой. Шмага зимой щеголяет в летнем пальто, у него катар горла от вечных простуд и пьянства (Ильинский очень мягко передает эту деталь). Он служит весьма неаккуратно, но платит же!
Основное свойство Шмаги — Ильинского — гордость. Шмага и говорит, разумея себя: «Артист горд!»
Уморительна надменность Шмаги. Шляпа с полями в три вершка изогнута и надвинута на лицо самым причудливым образом. Пенсне — органическая деталь грима: когда оно спадает с носа, Шмага даже не щурится. Но смотрит он все равно поверх пенсне. Очень надменный поклон. Садясь в кресло, Шмага складывает ноги величественным движением, обращая внимание всех присутствующих на этот свой жест. Губы все время сжаты в презрительную гримасу. Смеется демонстративно — тоже как в театре: «Ха! Ха! Ха!»
Он не говорит, а вещает. Делает паузы в середине фразы и даже в середине слова:
«Мы! Слышали. От нашего патрона. Что вы говорили с губер (пауза) натором?»
Очень смешно. Совершенная карикатура — не Ильинский, а Шмага. Но что лежит в основе этой карикатуры? Откуда почерпнуты жесты, интонации, повадки, манеры?
Сегодняшний молодой зритель, может быть, и не знает оригинала этой карикатуры. А мы помним их, так называемых «порядочных людей», людей привилегированного общества. Надменные господа, которые ни на секунду не забывали о том, что они обладают «достоинствами», каких лишено большинство населения.
Неважный это был строй, когда быть «порядочным человеком» значило вести себя как оригиналы шмагинской карикатуры.
Ильинский показывает это умно, тактично и с подлинным отвращением советского человека к подобным образам прошлого.
Характерно, что, прочитав мой отзыв об этой роли, Ильинский сказал мне:
— Ты словно на репетициях у нас был. Судаков (постановщик пьесы «Без вины виноватые») так и предложил мне: «Идите от знаменитой шмагинской фразы — «Актер горд, его место в буфете…»
Думаю, этакое удивление со стороны моего друга было актом вежливости: он настолько ярко и четко доносил до зрителей гордость актера Шмаги, что постигнуть данное свойство его было очень нетрудно.
По времени раньше Шмаги Ильинский сыграл в Малом театре Хлестакова. Но я нарочно перенес разговор об этой роли чуть позднее, потому что спектакль «Ревизор» был возобновлен после войны, и теперь надо говорить о том, как играна была роль Хлестакова до войны и после.
Кто ж не знает, что образ Хлестакова — один из самых трудных в русской классической драматургии! И написано о нем, и мнений высказано, и исполнителей за столетие существования комедии прошло великое множество. Ваш покорный слуга, например, видел Хлестакова — Чехова, Хлестакова— Кузнецова (Степана), Хлестакова — Симонова (Рубена) и иных прочих. И никто, кроме Чехова, не вносил в эту роль тот серьез, который здесь требуется.
Серьез в комической роли!.. Не описка ли у нас? Никак нет.
Я считаю, что основная сложность при постановке «Ревизора» заключается в том, что множество воистину смешных реплик, положений, характеристик в этой пьесе непременно порождают смех у зрителей. «Ревизор» по форме написан Гоголем как водевиль — то есть комедия облегченного, если хотите, типа. А за водевилем-то стоит настоящая трагедия той эпохи. Как это сочетается? Это возможно только в силу органического свойства великого гоголевского таланта. Каждая реплика, например, есть и сатирический афоризм автора, и в то же время бытовое, но заостренное по- водевильному высказывание персонажа. Например:
«Больные все, как мухи… выздоравливают».
«У меня легкость в мыслях необыкновенная…»
«Экий скверный народ: только поставишь памятник или даже забор, как неизвестно откуда нанесут всякой дряни».
Список этот можно бы продолжать почти до полного исчерпания текста пьесы. При чтении по книге вам раскроются обязательно оба плана этих афоризмов — и сатирический (от автора) и водевильно смешной (от персонажа). А для зрителя в театре непременно второй план (водевильно смешной) будет преобладать. Ведь эта водевильная сторона на сцене получает мощных союзников и в постановке, и в трехмерности самих актеров: актеры-то со своими гримами, живыми телами и голосами обязательно укрепят водевильно игровую сторону! Если же с этим бороться, пьеса получит то мистически-символическое звучание, какое придавал ей Гоголь в последние годы своей жизни. Идейнотакое звучание, разумеется, для нас неприемлемо. А практически оно ускучнит, выхолостит комедию.
Вдумчивый и талантливый режиссер Д. А. Попов потерпел поражение при попытке бороться с водевильно сценической стороною «Ревизора» в своей постановке комедии в Центральном Театре Советской Армии. Он мечтал сделать спектакль серьезнее, а ничего не вышло: стихия театра, заложенная в пьесу самим великим автором, одолела мудрый и острый сатирический подтекст. А в Малом театре в последних постановках даже и не думают бороться с водевильной стороною «Ревизора». Года два тому назад я глядел спектакль вместе с А. А. Ахматовой. Ее просто поразило, каким фарсом звучит на академической сцене бессмертная гоголевская комедия. Актеры тщатся вызвать смех во что бы то ни стало (и это им часто удается, ибо, как сказано выше), материалу для этого в пьесе достаточно.
