Александр Рекемчук - Мамонты
«…В Париже осталась моя первая жена Анна Христофоровна Чинарова и дочь Тамара, 16 лет, но о них никаких сведений с 1927 года — нет…»
Меня отнюдь не мучил вопрос: почему теперь, в тридцать седьмом, он умолчал о своей первой семье, оставшейся в Париже?
Ведь он отлично понимал, что произошло с ним, что происходит вокруг. Он понимал, что следователь неспроста задает ему все эти вопросы, казалось бы, не имеющие прямого отношения к его работе разведчика-нелегала. Он отдавал себе отчет в том, что упоминание о Париже не облегчит его судьбы.
Но сейчас меня заинтересовало другое: почему, столь четко обозначив меня громоздкой двойной фамилией, отца и матери, он нигде — ни в одном из только что прочтенных мною документов, — не называет фамилии дочери? Только имя — Тамара… А где — Туманова?
Откуда, вообще, взялась эта фамилия, если он — Рекемчук, а его первая жена, мать Тамары, в девичестве была Чинаровой? Что это — сценический псевдоним?
Вот и я в своем официальном запросе в Комитет госбезопасности, где каждое слово выведено с пониманием — куда пишу, — я, без тени сомнения, прошу снабдить меня сведениями «…о его первом браке с Чинаровой и рождении дочери — известной на Западе балерины Тамары Тумановой».
Что за Туманова? Что за туман?
Откуда же, в самом деле, всё это пошло-поехало?
Как родилась легенда?
Но, право же, сейчас не самое лучшее время ломать голову над подобными вопросами. Еще успеется.
Я взглядываю на часы: половина второго — в самый раз бы пообедать. Но и это перетерпится, не сдохну.
А в семь вечера мне еще предстоит выступление в Институте инженеров гражданской авиации. И завтра тоже.
Когда же я успею перелопатить всю эту кипу бумаг, пробитую дыроколом, как пулей — насквозь, — еще одна вдогон, контрольный выстрел, — скрепленную железной задвижкой, как тюремным засовом?..
Спокойно, старик. Читаем дальше. Тут работы не на один день.
Вот здесь листы в папке, судя по всему, недавно были разрознены и сшиты наново, перемечены поверх старых чернил красным карандашом.
Что изъяли? Зачем? Не в честь ли моего приезда?
Впрочем, изымали и раньше.
«…Изъять для представления в НКВД УССР следующее:
1. Удостовер. № 2607 на право ношения оружия — 1
2. Семь штук патрон к револьверу „Кольт“, калибр 45 — 7
3. Патронов к „Браунингу“ № 2 — 7
4. Патронов к „Браунингу“ № 1 — 6
5. Воинский билет № 144 Р — 1…»
Я схватываю глазами, памятью все эти буквы и цифры, будто бы зрачком фотоаппарата.
Щелк, щелк…
Но сейчас щелчки воображаемой фотокамеры зловеще напоминают клацанье револьверной обоймы. И разве всё запомнишь? Щелк, щелк…
Оконные стекла вдруг ощутимо задребезжали. Мимо пронеслись тени черных «Волг» — одна, другая. Они резко затормозили у подъезда. Еще на скорости, открываясь, лязгнули, а теперь захлопнулись дверцы. Затопотали подошвы — сначала на крыльце, потом в коридоре. За мной?..
Но торопливые шаги удалялись в другую сторону, к лестнице. Нет, не за мной. Да кому я на хрен сдался? Господи, да кому мы с тобою, отец, нужны в своем застарелом горе? Ведь оно уже давно отошло в область далеких воспоминаний, а точней — в область беспамятства.
А у этих ребят, что топочут на лестнице, работы всегда невпроворот.
«…рассмотрев изъятие согласно протокола обыска от 4 VII-37 г. у арестованного РЕКЕМЧУКА Евсевия Тимофеевича
1. Два алфавита с адресами.
2. Разных блокнотов в штук.
3. Разная личная переписка на 17 листах.
4. Удостоверение „Интуриста“ № 3 за 1932 г.
Принимая во внимание, что перечисленные документы и переписка не являются уликовыми данными и не подлежат приобщению к спецделу, а посему
ПОСТАНОВИЛ
Вышеперечисленные документы и переписку уничтожить.
…уничтожены путем сожжения, в чем и составлен настоящий акт.
РАКИЦКИЙ».Вот уж это — зря.
Как бы мне пригодились теперь эти отцовские блокноты, эти письма, эти адреса!
Но ничего не вернешь из огня, кроме пепла.
Засек взглядом дату сожжения: 11 октября 1937 года.
День расстрела.
Теперь эти бумаги им были без надобности.
Неужели такая же участь — сгореть в огне — уготована и всему остальному?
Чтоб никто больше не лез не в свои дела, не задавал лишних вопросов, не рылся в старье. Да гори оно синим пламенем!
Ну, нет.
Вот теперь, не полагаясь более на цепкость памяти, я перевернул с бока на бок серозеленую архивную папку, вернул ее в исходное положение — опять к началу, — достал из кармана ручку и, набычась упрямо, раскрыл блокнот.
Сестра
Опять держу в руках большой чернобелый снимок с изображением дивы в балетной пачке, лифе с лебяжьими перьями, укрывающими грудь, в перьевом же белом уборе, так сильно контрастирующем с иссиня-черными волосами, черными бровями, темными глазами в опушке длинных ресниц. Извив шеи, который принято называть лебединым, жест руки, повторяющий мах крыла…
Одетта в «Лебедином озере».
Наискосок фотоснимка — надпись пером, черными чернилами: «Александру Евсеевичу с моим приветом и лучеми пожеланиями. Тамара Туманова».
Этот снимок привез мне из Голливуда известный американский композитор.
Он появился на киностудии «Мосфильм» в 1965 году, когда интерес к нашему кино во всем мире возрос необычайно: все добивались чести работать совместно с русскими, пусть они и называют себя советскими.
— Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, — представился он, знакомясь со мною.
Я понял, что переводчица может отдыхать.
Через полчаса я знал достаточно для того, чтобы проникаться почтением к гостю из Америки. Было даже совестно, что ничего не знал о нем раньше…
В свое оправдание скажу лишь, что даже в двухтомном «Кинословаре» той поры Тёмкина не было.
Он родился в России на излете XIX века, окончил консерваторию и университет в Петербурге. Причин и обстоятельств, заставивших его покинуть родные берега, я не выяснял. Но тут, вероятно, ситуация была типовая.
С 1925 года Тёмкин жил в США. Он сочинил музыку к голливудским фильмам «Алиса в стране чудес», «Чемпион», «Ровно в полдень», «Высокий и могучий», «Старик и море». Музыка трех последних фильмов была удостоена Оскаров. Позднее имя композитора Тёмкина появилось в титрах кинокартин, которые с успехом шли у нас: «Золото Маккены», «Падение Римской империи». Вероятно, многим будет приятно узнать, что Дмитрию Зиновьевичу принадлежит и душевная мелодия песни «Зеленые поля» (Green fields), которую пели братья Форд, а им подпевал весь мир шестидесятых.
В Голливуде Тёмкин был известен не только как композитор, но и как удачливый продюсер. Именно его продюсерской инициативе мы обязаны появлением на экранах — в том числе советских, в самый канун второй мировой войны, — фильма «Большой вальс»: о жизни, творчестве и любовных приключениях композитора Иоганна Штрауса… Ах, что это была за картина, ах, как там пела «Сказки Венского леса» несравненная Милица Корьюс!..
Это обстоятельство приобретало особое значение в свете того, что Дмитрий Зиновьевич Тёмкин прибыл в Советский Союз, на «Мосфильм», с целью осуществить свою давнюю мечту: создать фильм о Петре Ильиче Чайковском.
Участие в этом проекте самого Тёмкина предполагалось весьма многогранным: автор музыкального оформления, дирижер, продюсер.
Это предложение уже получило поддержку в Госкино. Естественно, что и на «Мосфильме» к нему отнеслись благосклонно.
И теперь нам с Дмитрием Зиновьевичем предстояло провести в совместных трудах немало часов и дней.
Но прежде, чем начнутся дела, я сделаю попытку набросать его портрет. Ведь это очень трудная задача — живописать старика. Морщины, пигментные пятна на лице, потухшие глаза, редкая растительность на темени — всё это обычно нивелирует, де. лает очень похожими друг на друга стариковские лица, скрадывая именно то, чем они различались в молодые годы.
Между тем, в год нашего знакомства Дмитрий Зиновьевич Тёмкин был не так уж и стар: всего лишь 65 лет. Но это нынче для меня всего лишь, а тогда он показался мне очень старым. Маленький рост да еще стариковская сутулость, лицо в сетке морщин и накрапе родимых пятен, какие-то кустики седых волос над ушами…
Из его одежды мне запомнилось пальто на яркокрасной шелковой подкладке. Шинели на подобных подкладках носили царские генералы. А тут, право же, не знаю, зачем он выбрал себе пальто с таким революционным подбоем? В знак лояльности большевикам?..
Я обязан сделать еще одну оговорку, касающуюся его возраста.
Вероятно, он вовсе не был таким стариком, каким показался мне. Или же он не ощущал своего возраста (это бывает), поскольку прибыл в Москву не один, а в обществе миловидной блондинки, которая тоже присутствовала в кабинете гендиректора «Мосфильма», когда он, Владимир Николаевич Сурин, представлял мне гостей.
