Виктор Ардов - Этюды к портретам
IV
Едва ли можно найти в нашем театре фигуру режиссера, который влиял бы на драматургию, театральную критику и театроведение, на поэтов и литературоведов больше, чем Мейерхольд. Он и сам был, как уже сказано, незаурядным литератором. Его собственные варианты пьес, которые он ставил или только собирался ставить, очень часто серьезно разнились от подлинников. Достаточно вспомнить «Горе уму» — вместо «Горе от ума»: Мастер скомпоновал «драматургический материал» из разных вариантов грибоедовской комедии. «Лес» Островского был перемонтирован и разбит на десятки малых эпизодов. «Ревизор» — в таком же делении и тоже составлен из вариантов гоголевского текста. Если Мастер так обращался с классиками, легко себе представить, что он делал с пьесами живых авторов!..
Характерно, что эксперименты над «драматургическим материалом» своих спектаклей Мастер производил чуть ли не с самого начала режиссерского своего пути. И именно это-то обстоятельство заставляет нас внимательно рассматривать литературные вкусы Мейерхольда. Известно также, что, заказывая пьесы, Всеволод Эмильевич принимал большое участие в работе над построением и написанием оного произведения. Разумеется, у Мейерхольда были огромные познания в сфере драматургии, чутье и фантазия большого таланта окрашивали эту работу. И тем не менее, как уже сказано, его иной раз «заносило» в такой мере, что помощь автору обращалась в искажение замысла (как в случае с «Учителем Бубусом»). Но Мейерхольд иначе работать не умел: его снедала перманентная гипертрофия творчества, если можно так выразиться. В сатирическом романе Булгакова «Роковые яйца», написанным в 1924 году, действие происходит в 1927 году. И автор пишет, что Мейерхольд погиб в 1925 году, когда на репетиции «Бориса Годунова» на него упали с трапеции голые бояре. Удивительно точная пародия. Но я слышал, что Мастер обиделся на Булгакова…
Часто Мастер сам вызывал к жизни драмы, которые клал в основу своих постановок. Несколько лет рядом с Мейерхольдом в его театре стоял поэт С. М. Третьяков. Он давал и собственные пьесы, и инсценировки чужих произведений. Большой успех пришелся на долю переделанной Третьяковым драмы Мартинэ «Ночь»: в ГОСТИМе эта композиция шла под заглавием «Земля дыбом». Трагические события и последствия первой мировой войны Мейерхольд оформил в своем спектакле как своеобразный трагифарс. И обработка Третьякова как нельзя более подходила к замыслу Мастера. Журналист М. Подгаецкий сделал для Мейерхольда сценарий спектакля «Даешь Европу!», использовав для этого романы Б. Келлермана «Туннель» и И. Эренбурга «Трест «Д. Е.». Тех, кто видел спектакль, не надо уговаривать, что эти сценарии, как и многие другие, основанные для спектаклей Мейерхольда, были созданы при непосредственном соавторстве Мастера: то была типичная «мейерхольдовщина». С. Третьяков написал еще одну пьесу — «Рычи, Китай!». Она создана в той же манере, что и названные выше сочинения. И все они характерны для Мейерхольда начала двадцатых годов.
По этому поводу нельзя не вспомнить эпизод, который произошел у В. П. Катаева с К. С. Станиславским. Когда ставили во МХАТе автоинсценировку повести Катаева «Растратчики», Константин Сергеевич добивался у автора каких-то переделок в пьесе. Катаев не соглашался и предложил режиссерам делать поправки самим. Вот на это Станиславский со свойственной ему рассеянностью сказал:
— Мы никогда ничего не меняем в тексте пьесы без согласия авторов. Например, когда мы ставили «Братьев Карамазовых», я поехал ко вдове Карамазовой…
Разумеется, режиссер хотел произнести: ко вдове Достоевского. Но ему изменила память, как оно часто бывало… (Это мне рассказал сам Катаев.)
Мейерхольд не только не ездил ко вдовам драматургов, но и самих драматургов не спрашивал, переделывая их пьесы…
В мою задачу не входит исследование конкретных последствий влияния Мейерхольда на всю нашу театральную литературу. Но несомненно, что, изучая рецензии и обзоры той эпохи, высказывания теоретические по вопросам театра и смежных областей искусства, нельзя не учитывать мощного влияния Мастера. Нельзя забывать, что Мейерхольд очень часто выступал по вопросам театра, вводил в практику сцены и в театроведение множество новых терминов, давал оценку пьесам и спектаклям, книгам и живописным работам, музыкальным произведениям, и даже явлениям, не связанным с искусством…-
V
Если наш Мастер наталкивался в жизни на какие-то черты, которые он признавал пошлыми, неуместными, недостойными (а их всегда было больше, чем приятных для Мейерхольда), он как-то сникал, отворачивался, приходил в дурное настроение… Все это обычно для неврастеника. И вне своего театра такой уход от неприятных впечатлений для Мастера был, разумеется, естествен. Да в том-то и дело, что даже у себя на сцене — то есть там, где можно было бы «власть употребить», — Всеволод Эмильевич иной раз опускал руки, огорченный чьим-то поступком, словами, стечением обстоятельств. Мейерхольда выбивали из творческого настроения мелочи, которые, казалось бы, легко преодолеть властным режиссерским словом. Такое слово чаще, конечно, находилось у Мейерхольда, ибо темпераментом он обладал незаурядным. Но вдруг, огорченный непониманием какого-то из своих замыслов со стороны актеров или ближайших помощников, Мастер опускал голову, весь обмякал и принимался сетовать на печальную свою судьбу: он окружен людьми, которые задались целью мешать ему создавать спектакли…
И. В. Ильинский с мужественной искренностью описал в своих воспоминаниях ссору со Всеволодом Эмильевичем перед самою премьерой «Великодушного рогоносца». Я присутствовал при этой размолвке и свидетельствую: действительно, обнаженная для зрителей вплоть до грязной кирпичной стены сцена бывшего театра Зона выглядела крайне неприглядно. А решение Мейерхольда заключалось как раз в том, чтобы подчеркнутой этой неприглядностью, заводской затрапезностью, что ли, сообщить «индустриальным» конструкциям художницы Л.Поповой соответствующий фон. Но молодой актер Ильинский никогда не сталкивался с подобным оформлением сцены. Ему, действовавшему вблизи от замаранных и выщербленных кирпичей стены, особенно неприятно было это отвратительное, с его точки зрения, «оформление»…
Ильинский пишет о том, как он переживал эту ссору. А я на последней репетиции наблюдал огорченного Мейерхольда. Да, режиссеру тоже было горько находиться вне творческого контакта с исполнителем главной роли в столь сложной пьесе, решенной столь оригинально… Если ссора артиста и постановщика приняла бы чуть большие размеры, это могло отразиться на успехе спектакля, сделать непонятным самый замысел театра, а то и сорвать премьеру, ибо Ильинский свободно мог бы отказаться от выступлений: у Игоря Владимировича характер крутой, он не признает компромиссов в творческих делах.
И вот, сидя за режиссерским столом (не в 8-м ряду, как то полагалось в Художественном театре, а гораздо дальше, почти у последнего ряда), Всеволод Эмильевич об Ильинском, который действовал на сцене в тот момент, говорил своим сопостановщикам (Мастер любил окружать себя большим штабом в работе над спектаклем):
— Ну, что это?.. Что он делает?! Пойдите, скажите ему, чтобы он не топтался на первом плане!.. Я же ему точно показал: здесь нужен переход к той вертящейся двери, чтобы в лицо принять от Стеллы ее реплику… Нет, он все погубит, вот увидите!..
И т. д.
Как известно, поразительный успех спектакля в целом и Ильинского в роли Брюно через три дня смёл эту ссору начисто. Один из рецензентов написал тогда:
«На другое утро после премьеры проснулся знаменитый артист Игорь Ильинский».
«Знаменитому» шел тогда 21-й год…
VI
А вот случай, когда чувство вкуса у Мейерхольда проявило себя решительно и внезапно. В 22-м году, осенью, Всеволод Эмильевич, как руководитель режиссерских мастерских (они назывались ГВЫРМ — Государственные высшие режиссерские мастерские и входили в состав ГИТИС — Государственного института театрального искусства), принимал участие в приемной комиссии. Молодые люди, желавшие попасть в число студентов ГИТИС, как оно водится всегда, выходили на сцену и показывали свое искусство. Юноша с банальным лицом и кучерявой прической замер манерно в «красивой» позе и произнес с «нервом»:
— «Сумасшедший». Стихотворение Апухтина…
— Довольно! — крикнул безо всякой паузы Мейерхольд из-за стола экзаменаторов.
Парнишка выпучил глаза и, шатаясь, сошел со сцены, видимо не понимая, что же он сделал такого, что его не хотят даже слушать…
Но, конечно, для Всеволода Эмильевича будущий артист, которому нравятся стихи Апухтина, был неприемлем…
Мейерхольд добивался яркой театральности не только в своих постановках. Он и в личной жизни выбирал наиболее яркие приемы в организации обыденных отправлений. Любил афоризмы и максимы. Например, об одном постановщике, авторе бескрылых приспособленческих спектаклей, он сказал: «Красносотенный режиссер». И вообще Всеволод Эмильевич часто цитировал броские и убедительные изречения. Сам сочинял такие же. Даже принимая гостей у себя на дому, Мейерхольд вносил в это дело свою манеру режиссера. Он ставил встречу с друзьями как некое сценическое действо…
