Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий
Впрочем, когда вечно недовольный и бурчащий себе под нос (подушка не мягкая, одеяло колючее, в Венеции комната бедная, а во Флоренции на поезд опоздали, «и пожаловаться некому и некуда. Жалобы тут ничего не стоят. Тут стоят только деньги…») главный редактор «Октября» совершал свой первый мини-гран-тур (1960), никакой речи о развале СССР и кризисе идеологии еще не шло.
Оттого-то и была у советских собственная гордость, позволяющая свысока смотреть не только на буржуев, но и на пролетариев, которых Кочетов описывает особенно дотошно во время второй своей поездки в Италию (1966), когда (справедливости ради следует заметить) спеси и недовольства в нем поубавилось. Кстати, поубавилось и антиклерикализма (ныне вновь зело актуального), которым сочатся записи, посвященные обзорным экскурсиям по римским древностям и ватиканским музеям.
Забавно читать, какую едкую желчь вызывает у советского человека едва ли не все, что он видит. В духе выражения «наши разведчики и западные шпионы», он, точно Эллочка-людоедочка, постоянно сравнивает «наших» и «ихних».
Они ему Помпеи — он им Брюллова, они ему Колизей — он им московские Лужники, которые и без мраморного покрытия прекрасны (тем более и Колизей раздели, куда девали мрамор, негодяи, постоянно допытывается Кочетов у гидов, но те как воды в рот набрали, бездарь бездуховная). Они ему Уффици и Питти, он им — толпы перед Эрмитажем и Третьяковкой; да так и во всем, от еды и вплоть до водного транспорта.
Вот, скажем, описание дворцов венецианского Большого канала:
«Этот парадный строй (палаццо) можно было сравнить с шеренгой солдат, в которой вперемежку стояли бы преображенцы Петра Первого, гвардейцы Павла и гренадеры Екатерины, гусары Кутузова и пластуны Платова…» Но все в этом двухнедельном стандартизированном туристическом вояже (Рим — Неаполь и Помпеи — Сорренто и Капри — Флоренция — Венеция — Милан) так для автора важно, что он дотошно описывает как первый перелет из Москвы до Парижа, из Франции в Италию (чем летели и что, пока из аэропорта на вокзал ехали, в окне автобуса промелькнуло), так и обратную дорогу через Брюссель.
Понятно почему — даже такой, групповой, туризм в начале 60-х мало кто из советских мог себе позволить, информация сквозь «железный занавес», минуя «официальные источники» практически не просачивалась, из-за чего, во-первых, каждое свидетельство оказывается на вес золота (чем Кочетов беззастенчиво пользуется), а во-вторых, уникальность поездки вглубь капитализма и в самом деле, может, особенно с идеологического перепугу, показаться чем-то предельно опасным. Вот и товарищ Кочетов не теряет бдительности даже в вечно расслабленной Венеции, где группу советских деятелей культуры, собравшихся посетить стекольные лавочки Мурано, окружила масса русскоговорящих кагэбэшников, всячески препятствовавших контактам московских коммунистов с представителями островного пролетариата. Главред «Октября» относится к работе соглядатаев с большим сочувствием, понимая, какую нешуточную опасность представляет «слово правды» для муранских стеклодувов, по итогам встречи способных не коммюнике принять, но вооруженное восстание забацать!
Очень уж неравнодушный человек в поездку отправился. Где-то, к слову, он вспоминает молодого художника Илью Глазунова, «которого то вознесут порой, то вновь опустят, в зависимости от того, кто вдруг и почему поставит ставку на его творчество», а где-то посетует, что не знает итальянский народ хороших советских поэтов, а знает лишь каких-то там «подражателей декадентам…»
Дважды вспоминает Кочетов и провокацию с «Доктором Живаго», а также просит поделиться своего итальянского коллегу мнением о двух волках в овечьей шкуре и получает сочувственный ответ: «Насчет тех молодых ваших писателей, которые под псевдонимами напечатали за рубежом свои произведения? Что же тут сказать… Ну, во-первых, сам по себе поступок ваших инкогнитчиков не вызывает никакой симпатии. Если честный человек с чем-то не согласен, он высказывает это открыто. А если он позволяет себе иметь два лица, он уже нечестный человек. А во-вторых, я не читал их широко разрекламированных книжек. Таких книг, вокруг которых начинается политическая шумиха, я вообще не читаю…».
Так что, можно сказать, что в лице коллеги Кочетов нашел еще одного представителя «искусства для искусства», далекого от актуальности…
Совсем как Гоголь, который нигде не мог думать ни о чем, кроме своих трудов во благо русской литературы, Кочетов везде, даже и на благословенной Сицилии, в Милане и в Турине, куда он отправился через шесть лет уже не в отпуск, но в творческую командировку — для одного очерка пройтись по следам Муссолини, для другого — исследовать стычки неаполитанских мафийцев (sic) с коммунистами (фашизм не пройдет!), не оставляет московских реалий и столичных забот.
«Я не буду описывать ни Сикстинскую капеллу, где заседают конклавы…, ни Станцы Рафаэля, ни Пинакотеку, ни Рафаэлевские лоджии, прекрасная копия которых имеется у нас в Эрмитаже, ни музеи Этрусский и Египетский, ни собрание скульптуры…» — пишет он.
Что же тогда надо описывать, если не то, что описывают все другие?
Что же тогда ты хочешь описывать, Всеволод Анисимович?
Чего же ты хочешь?
Вопрос риторический, так как, хочешь или не хочешь, но ты все равно, описываешь то, чем (кем) являешься; Италия, несмотря на всю ее выпуклость и перегруженность памятниками природы и культуры, оказывается идеально белым экраном, на котором отчетливо проступает твое внутреннее устройство.
Судя по датам в конце шестого тома, очерки свои Кочетов писал не по горячим следам, а как воспоминания, из-за чего фактической информации в «Итальянских страницах» запредельно мало. Любое внешнее впечатление Кочетов, хозяин положения, использует для многократно превышающих его и объемом, и содержанием, всевозможных теоретических выкладок. Активно пользуясь путеводителями и цитируя их (чаще всего подменяя конкретику выписками из бедекеров), такой текст можно написать не выходя из собственной комнаты, так как, повторюсь, Италия — не цель, но средство. И в этом использовании апеннинского колорита Кочетов поразительно традиционен. Он и не скрывает, что под видом путевых заметок создает боевую и активную публицистику.
О, я очень хорошо помню эти газеты с очерками на всю полосу, из которых приходилось по капле выцеживать культурные или страноведческие детали… Точно так же, как для того, чтобы дождаться не окрашенного политически репортажа в «Международной панораме», «Сегодня в мире» или «Девятой студии», нужно было переждать первые нудные 90 % политизированного трэша от Зорина и Сейфуль-Мулюкова или же вечером приникнуть к «Радиоле», подбрасывающей, сквозь препоны и рогатки глушилок, пищу пытливому уму.
Кочетов этой дозированностью владеет в совершенстве, из-за чего, читая его записки об Италии, ты словно возвращаешься на пожелтевшие страницы тогдашних «Литературки» или «Известий».
«Живописуя для других или представляя самому себе, для внутреннего потребления, так называемую заграницу (имею в виду, конечно, ту заграницу, где все еще властвует капитал), иные любят умиляться деталями ее быта и состоянием сервиса…».
Дальше, разумеется, идет разнос всей туристической индустрии Италии, отсутствия уюта в дешевых гостиницах с кислым вином на ужин; впрочем, не только ее. Почему-то особенно достается скульптору и архитектору Бернини:
«На его примере можно видеть, что получается, если художник владеет отличной техникой, но не имеет ни идеи, ни должного художественного вкуса. И в наши дни подобным недостатком грешат, и не только архитекторы и скульпторы, но и литераторы. Всю душу вкладывает иной в слово, в поиск слов, в то, как бы позанятней, понеобычней расставить их на бумаге. Получается кудряво, завитушечно, а до читателя не доходит — по причине затемнения смысла…».
То ли дело памятник Ленину на броневике у Финляндского вокзала или же «мужчина с молотом и женщина с серпом, которая возвышается сегодня возле входа на Выставку достижений народного хозяйства СССР»!
Кочетов «расшифровывает» Италию «в меру своей испорченности» советским агитпропом и ощущением писательского мессианства. Демонстрируемый прагматизм и неукоснительный здравый смысл («Хотя за посещение грота было заплачено предварительно, лодочник сдирает с каждого из нас еще по сто лир за что-то, и мы вновь на борту своего катера…»… вот он, вот он наяву, безрадостный мир желтого дьявола!) оборачиваются ограниченностью и жлобством, которые никаким описанием живописи Тинторетто не перебьешь…
«Особенно Ломбардия» А. Ипполитова
