Генрих Боровик - Пролог (Часть 1)
Конрой быстро, оглядел комнату. В ней, кроме стола и стула, было ещё пять кроватей с тюфяками. Три тюфяка лежали просто на полу. Людей я не увидел.
Конрой поморщился от резкого запаха табачного дыма.
— Кто здесь есть?
Одеяло на одном из тюфяков зашевелилось. Из-под него появилось нечто рыжее и взлохмаченное.
— Йяяп? — молвило нечто.
— Меня прислал сюда Томас, — сказал Конрой.
Над одеялом произошло извержение рыжих волос. Потом показались морщинистый лоб, две заплатки из лейкопластыря вместо бровей и наконец серые глаза в красных оболочках век. Одеяло закрывало остальную часть лица, как паранджа.
— Меня зовут Конрой. Я ищу своего сына Эрика. Меня прислал Томас, ваш приятель. Мне нужно видеть Гарри. Вы не Гарри?
Глаза смотрели не мигая.
— Томас сказал, что Гарри сообщит мне, где мой сын Эрик. Вы не знаете Эрика?
Голова молчала. Рейхсмаршал продолжал улыбаться.
— Он блондин. Высокого роста. Вот здесь родимое пятно.
Губы у мистера Конроя дрожали. Он сделал шаг по направлению к тюфяку.
— Пошёл вон, — спокойно сказала голова. Одеяло потушило рыжее пламя и опустилось на тюфяк.
Конрой потоптался на месте. Потом повернулся и пошёл к двери. Я вышел вслед, за ним.
— Разве вы не попытаетесь расспросить его?
Конрой покачал головой:
— Нет. Бесполезно. Меня снова обманули. Это ведь знаете кто? Это «дикие ангелы».
Да, я знал, кто такие «дикие ангелы».
— Это не хиппи, — продолжал говорить Конрой. — Это наци. Они тоже делают здесь бизнес на хиппи.
Когда мы вышли, Конрой, не глядя на меня, сказал устало:
— Знаете, вы не обижайтесь, но я похожу один. У вас оказалась не такая уж лёгкая рука…
Мы простились
* * *На поляне у входа в парк Золотых Ворот в последних лучах заходящего солнца мирно грелось цветастое население Хиппляндии. Вокруг поляны бегал парень лет двадцати. В руках он держал закрытый зонтик. К ручке зонтика была привязана тонкая собачья цепочка. За другой её конец держалась простоволосая босая девушка. Посреди поляны спокойно и величаво полулежал седобородый старик в парусиновых брюках, голый до пояса. Не просто бородатый человек, а именно старик. Он был похож на брамина.
Я пристроился неподалеку, разыскивая хорошую точку для съемки. Вдруг услышал:
— А по-русски-то говоришь?
Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел тот старик.
— Откуда вы узнали, что я русский?
— А бог его… По походке, должно.
Я присел к нему. Около него — небольшой баул жёлтой кожи. На коже химическим карандашом нарисовано сердце, пронзённое стрелой, и какие-то инициалы.
— Вы что же — с хиппи? — полюбопытствовал я.
— Я ни с кем особенно-то. Да и не против. Я сам по себе.
— Откуда же вы?
— Молокан.
— Вон что.
— Йес, молокан.
— В Сан-Франциско живёте?
— Йес. Сейчас-то ретайерд, в отставке. А раньше работал. С тридцати лет. Скольки отработал!.. Может, и все семь лет. На ферничер — мебель. Тады начали создавать юнион. А я грю — не хочу в юнион. Вот меня и погнали. За юнион и за бороду. Грят — брей бороду. А я грю — но, не буду. Тады, значит, свой трок купил. Грузовичок. Ездил по фармам. Фрукту покупал-продавал. А тут кампетишен — конкуренция. Много троков. Ну да история большая, усе не расскажешь.
Он замолчал. Потом, видно, все-таки решил продолжить.
— Тут дети. Два парня, две дочки. Дале — боле. Выросли робяты, женились. Молодежь наша молоканская теперь усе на американ перешли. И работают на американов. И обычаи. И об религии так, не строго. Держать религию чтобы в точности — но. Я вот держу. Все грят, сбрей да сбрей бороду. А у меня язык хороший. Вот чуток-почуток всех и переговорил. Не сбрил до сих. Арестовали. Год в тюрьме просидел. Но вот живой. Не за бороду, правда. В армию меня драфтовали. А я не ишел. Вот за что.
Старик рассказывал плавно и весело.
— А насчёт вас я сразу признал. Кэмера у вас русская. Я видел такие. Значит, писатель? Писать будете?
К нам подошли вдруг парень с зонтиком и девушка с собачьей цепочкой на шее.
— Старик, трава есть? — спросил парень.
— Да что вы, милые, я травой не занимаюсь. Идите себе, бегайте.
Парень и девушка не стали возражать. Снова принялись бегать вокруг поляны.
— Неприкаянные, — покачал старик головой и придвинул баул из желтой кожи. — Откуда взяли, что я травой занимаюсь? Травой они марихуану называют. Или ЛСД. Усе равно. А иногда грят — «кирпич» или «топ». Что за «топ» — неизвестно. Но все одно. Нет диференса. «Траву» открыто продают. Так и написано на шопе — «есть трава». Лавку закроют, запретять «траву» продавать. На другой день на том месте надпись — «есть топ». Или — «есть кирпич»…
— Ну и что ж вы о них думаете? — спросил я.
— Так ведь хорошая была мечта-то. Хорошая. Искренняя. — Он зевнул и перекрестил рот. — Да ведь куда сунулись-то, куда сунулись? Рази против такой силищи попрёшь?! — Он вскинул бороду куда-то по направлению к городу, к Юнион-скверу, к Гэри-стрит. — С цветочками-то в волосах! Они сюда с любовью, с добром. А вокруг-то зло, хэйт, ненависть. Они теперь с ножами ходят. Раньше от чужаков защищались, теперь друг от друга. Они, сюда — без денег. Мол, не надо деньги. Хотим сами собой. А тут на них усе. Бог ты мой. И кино сымають. И ваш брат ньюспейпермен понаприехал. Ну и пошло, и пошло. Теперь посмотри. Одежду продаёт рич — богатый. Плакатами торгует — рич. Туристам себя показывают — рич. Наркотики. Ну и воровство пошло. И киллеры — убийцы. То в Нью-Йорке, то здеся. Зло вокруг. Да разве против такой силищи с цветочками удержишься? Вот и выскребли мечту, выскребли…
* * *Я улетал из Сан-Франциско утром. В маленьком зале ожидания, откуда подвижный, на колесах, хобот-коридор ведет прямо в самолет, сидел на поролоновых диванах деловой люд в темных костюмах. Сидели также вездесущие американские старушки-болонки с могильными холмиками искусственных цветов на розовых париках. Все было чинно и прилично.
И вдруг в этот сверкающий чистотой зал вошел хиппи. Он был, как и полагалось, длинноволос, бородат и тёмно-очкаст. На нём была цветастая рубашка навыпуск и невероятно грязные джинсы. В одной руке он держал гитару в футляре. В другой — большую суковатую палку. Палка была из настоящего тика. Такие в Сан-Франциско стоят по 18 долларов 99 центов. Грязь на джинсах тоже была отличнейшего качества. Она не пачкается и не линяет. Замечательная химическая грязь. Её наносят на штаны художники-декораторы. Недешёво стоят такие замечательные штаны.
Музыкант предъявил два билета первого класса.
— Кто с вами, сэр? — почтительно наклонил набриолиненную голову служащий авиакомпании.
Музыкант улыбнулся и похлопал рукой по футляру.
Служащий с почтением оформил два билета. Приличные леди и джентльмены с немым восхищением рассматривали человека в грязных джинсах.
В самолёте сквозь дверь, ведущую в первый класс, я видел, как музыкант сел в кресло, а в другое кресло, согласно купленному билету, поставил гитару.
Я раскрыл цветастую книжицу, купленную в аэродромном журнальном киоске. Книжица называлась «Как стать хиппи. Практическое руководство». Она была удобного формата — можно положить в карман. На второй странице я увидел рисунок-схему «что носить хиппи» — какие джинсы, какие бусы, какие сандалии, что надо нарисовать на щеке и какая татуировка рекомендуется на плече. Впрочем, насчет татуировки в пояснительном тексте было сказано следующее: «Настоящую татуировку, конечно, наносить не имеет никакого смысла. Во-первых, эта операция в достаточной степени болезненна. А во-вторых, через некоторое время, когда вам надоест быть хиппи, стоит лишь остричь волосы, сбрить бороду, принять ванну и одеться в нормальный костюм — и вы снова вернулись к прежней жизни. Но от татуировки вам так легко не избавиться. Поэтому мы предлагаем пользоваться специальным химическим заменителем (см. приложение № 4). Внешне рисунок, нанесенный этим красителем, ничем не отличается от настоящей татуировки, не смывается водой или мылом, не блекнет от пота. Однако в случае нужды вы сможете удалить его в течение нескольких секунд при помощи растворителя, который придаётся в той же упаковке…»
На титульном листе книжицы значилась марка очень солидного, преуспевающего и в высшей степени «приличного» издательства.
Ах, мудрые джентльмены. Ах, какие мудрые джентльмены работают в этом издательстве.
Самолёт поднялся. Я увидел в окно прекрасный розовый город, увидел бело-голубую каемку океана. Всего два часа назад я слушал на берегу шум прибоя. Океан накидывал на полированную поверхность песка прозрачную водяную кисею и сбрасывал, чтобы показать новую. Два босых хиппи, накрывшись одним одеялом, стояли на мокром песке, каждый на одной ноге, — похожие на озябших цапель или на памятник хиппи. Тяжеловесно изящные чайки, не обращая на них никакого внимания, по-хозяйски расхаживали по песку и метко били клювами маленьких крабов, запутавшихся в пене. Проходя мимо «памятника», я услышал фразу, сказанную в форме возражения:
