Владислав Отрошенко - Гоголиана и другие истории
Девушка смутилась:
– Я Амеана… Десять тысяч… Прошу десять тысяч…
Тут только Катулл очнулся
– Что?! Что?! – воскликнул он так грозно, что девушка в испуге попятилась к дому, из которого вышла.
Катулл же остался стоять на месте. Он весь задрожал, будто от лютой стужи. Потом вдруг запрокинул голову, прикрыл глаза. И полетели по всем переулкам квартала, разрушая утреннюю тишину, слова поэта, подхваченные эхом:
Ameana puella defututa
tota milia me decem poposcit,
ista turpiculo puella naso,
decoctoris amica Formiani.
Propinqui, quibus est puella curae,
amicos medicosque convocate:
non est sana puella, nec rogare
qualis sit solet aes imaginosum.
Амеана, изъебанная девка,
десять тысяч разом с меня просит,
да, та девка с безобразным носом,
жулика формийского подружка.
Родичи, какие за нее в ответе,
и друзей и лекарей зовите:
помешалась девка, и себя к тому же
в бронзе отражающей не видит.
Так была написана песнь сорок первая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.
Novem[42]
Катулл любил думать. Чуть что – ляжет на спину посреди улицы, подсунет ладони под затылок – локти вверх торчат – и принимается думать. Фурий и Аврелий – спутники Катулла – тоже ложились поодаль. И тоже локти вверх выставляли, видя такое дело.
На Фурия и Аврелия прохожие злились, и даже ногами их старались стукнуть побольнее, чтоб не мешали проходу. Катулла же аккуратно обходили стороной – не желали его беспокоить. И только всадник Марк Целий, если натыкался на друга, не церемонился – поднимал его на ноги, усаживал в носилки и вез угощать.
Однажды Целий угощал поэта в наилучшей таверне. Приказал подать яиц со спаржей, голубей, фазана, бараньих лопаток, дроздов, осьминогов, свиную грудинку, колбас горячих, морских ежей, телятину отварную с чесноком и зелеными бобами, хороших зайцев, сыра, рыбы, вина побольше, орехов, меда, груш, черешни, фиников, яблок.
Друзья поели. Целий остался лежать в таверне. А Катулл все-таки вышел наружу.
Он еще прошел по улице некоторое расстояние, а затем лег на спину. Фурий и Аврелий тоже быстро легли. Они лежали тихонько, дожидаясь, когда Катулл встанет и пойдет дальше.
Но Катулл все лежал и лежал. Даже не шевелился. И вдруг перевернулся на бок. Полежал на боку, достал из-под плаща свиток папируса, что-то написал на нем пером и снова откинулся на спину. Какое-то время он размахивал свитком в воздухе – будто сушил чернила, – а потом громко крикнул, не поднимая головы:
– Эй! Вы! Короткий и длинный! Что, не видите?! Я вам машу! Сюда! Ко мне!
Фурий и Аврелий тут же вскочили на ноги, подбежали к поэту и молча склонились над ним.
Катулл посмотрел на них внимательно – на одного, на другого. Потом закрыл глаза, словно устал смотреть, и с закрытыми глазами протянул им свиток:
– Вот письмо. Отнесите его девушке.
– Спасибо тебе, Катулл! – закричали Фурий и Аврелий в один голос и принялись прыгать возле поэта, – до того они обрадовались заданию.
Катулл объяснил им, где живет девушка и как ее зовут. Приказал непременно дождаться от нее ответа и махнул рукой – мол, идите уже!
Так они и побежали с посланием вдвоем. Фурий держался за одни конец свитка, Аврелий – за другой, чтоб никому не было обидно. Вдвоем же – из четырех рук – они и передали свиток девушке, радостно улыбаясь. Девушка тоже радостно улыбнулась, начав читать послание. Но вдруг лицо ее сделалось красным, сердитым; глаза наполнились слезами. Она схватилась за голову и воскликнула:
– Да как вы смели принести это, мерзавцы!.. Папенька, маменька!..
Не успели Фурий и Аврелий опомниться, как из дверей дома выскочил отец девушки, за ним – мать, братья, сестры, деды, бабки, тетки, дядьки и жених девушки, имевший неподалеку мясную лавку. Все стали читать письмо, передавая его друг другу, стали охать и ахать, кричать на всю улицу:
– Посмотрите, люди добрые, с чем пожаловали эти сволочи!
Наконец отец разорвал свиток в клочья и ударил кулаком сначала Фурия, а затем Аврелия. Оба упали, но тут же поднялись и, не оглядываясь, бросились бежать. Им вдогонку летели камни и палки. Мчались за ними собаки.
А Катулл тем временем лежал там, где лежал. Не открывая глаз, он тихим голосом повторял послание, чтоб не забыть его стихотворные строчки:
Amabo, mea dulcis Ipsitilla,
meae deliciae, mei lepores,
jube ad te veniam meridiatum.
Et si jusseris, illud adiuvato,
ne quis liminis obseret tabellam,
neu tibi lubeat foras abire,
sed domi maneas paresque nobis
novem continuas fututiones.
Verum si quid ages, statim jubeto:
nam pransus jaceo et satur supinus
pertundo tunicamque palliuimque.
Сделай милость, моя сладкая Ипситилла,
прикажи мне, моя радость, моя прелесть,
чтоб пришел отдохнуть к тебе в полдень.
Ну а если уж прикажешь, позаботься,
чтоб никто на засов не запер двери
и самой чтоб не взбрело на ум исчезнуть:
дома жди меня и приготовься – сряду
девять раз тебе я вставлю. А по правде,
приказать должна ты поскорее:
закусил я сытно, на спине валяюсь,
протыкая насквозь палий и тунику.
Так была написана песнь тридцать вторая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.
Gemelli fratres[43]
Отец поэта – веронский магистрат – всегда переживал, что сын не пристроился к делу в Риме. Все ему казалось, что Катулл бездельничает там день и ночь. Бабка Петрония, напротив, называла внука большим тружеником, выдумывая, что он служит в коллегии квесторских писцов, но иногда забывалась – не помнила своих выдумок, – вдруг начинала причитать:
– Как-то теперь там наш Катуллушка?… Что-то он поделывает в Риме?… Работает ли он где?…
– Нигде не работает! – сердился отец. – Ничего не делает! Баклуши бьет!
Однажды бабка Петрония написала Катуллу о таком разговоре с родителем. Катулл, получив письмо, долго не раздумывал – бросил маленькую собачку, с которой гулял в это время по городу, нося ее в тесной коробке, чтоб она громко визжала, раздражая прохожих, и помчался в Верону на легкой двуколке, запряженной парой лошадей, – сначала по Фламиниевой дороге, потом по Эмилиевой – до Мутины, потом напрямик по проселкам сквозь Паданскую степь – сквозь ветер и пыль. Примчался и сразу – в дом к отцу. «Где он?» – спрашивает в прихожей. Слуги говорят: «Нет хозяина. Уехал на озеро. А вы отдохните с дороги». Но Катулл даже и не подумал отдыхать. Снова запрыгнул в двуколку и полетел на Бенакское озеро, на кончик мыса Сирмион, на отцовскую виллу. Там узнал, что отец находится в кабинете – играет в шашки с Цезарем, явившимся погостить, – забежал в кабинет и выпалил:
– А что я в Риме стихи сочиняю, как проклятый, то вы за дело не считаете, батюшка?!
Батюшка ответил:
– Не считаю.
А потом указал обеими ладонями на Цезаря и добавил:
– Вот и Гай Юлий Цезарь, мой старинный товарищ, консул Рима, славный полководец, тоже не считает.
Но Цезарь не стал поддакивать веронскому магистрату. Взял и объявил:
– А я стихи люблю! Да и сам пишу. И офицер у меня есть такой – Мамурра, родом из города Формии, грамотный очень, – тоже стихи пишет.
– Стихи-стихи… пишет-пишет… – принялся бормотать отец Катулла, оторвав от доски фигурку. Подержал ее в воздухе некоторое время, потом сделал ход.
Цезарь сделал ответный ход. И вдруг обрадовался, воскликнул:
– Остановили мы вашего разбойничка! Взяли его в плен!
Батюшка Катулла изменился в лице, нахмурился. А Цезарь стал шевелить пальцами над доской, говоря:
– Закрыли мы вашему ординарию путь в императоры! Закрыли! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Потом откинулся на спинку кресла и принялся рассказывать про походы, про разные страны. Про то, как случались в походах всякие трудности. Как болел много раз и тем, и этим, и всякой дрянью. Как нападали враги и дикие звери. Как переносил другие страдания и лишения – мерз в горах, голодал в степи, ночевал в лесу на одной кровати вот с этим самым Мамуррой, простым армейским прорабом, который пишет стихи. Слово за слово, речь зашла о Катулле. О том, что стихи, конечно, стихами – стихи Цезарь любит, – а все-таки работать где-нибудь надо. И Цезарь, быть может, куда-нибудь пристроит Катулла, – или курьером к эдилу, или писарем к квестору, или вот хотя бы к Мамурре в помощники.
Батюшка Катулла только кивал в ответ, повторяя:
– Hoc quidem satis luculente![44]
А сам даже взгляда от шашек не отводил. Цезарь тоже неотрывно смотрел на фигурки, произнося свою речь.
Когда же полководец замолчал и наступила тишина, оба игрока услышали звук – дыз-дыз-дыз… дыз-дыз-дыз, – будто кто-то стучит зубами в ознобе. Глянули – а это Катулл стучит зубами. Да к тому же еще трясется всем телом и выглядит ужасно – руки вскинуты вверх, пальцы скрючены, голова запрокинута, глаза закрыты; по лицу пробегают разные гримасы.
Батюшка в страхе закричал на весь дом:
– Петрония! Что с ним?! Сюда! Скорее!
Цезарь тоже забеспокоился. И тоже громко закричал:
– Эй! Люди! Лекари! Стража! Ко мне!
Прибежали рабы, приживальщики, подручные Цезаря. Явилась вся домашняя челядь. Все окружили кольцом Катулла. Началась толкотня, давка.
