Виктор Ардов - Этюды к портретам
А если бы Москвина слушал человек, не знакомый с русским языком, он, может быть, смеялся бы в эти минуты. Да, уж очень часто голос Москвина прерывался забавным и некрасивым визгом; его судорожные движения иностранцем тоже воспринимались бы как смешные: опытные комики так вот шаркают ногами и всплескивают над головою руками, желая изобразить, например, пьяного или испытывающего мелкие радости, мелкие удачи старичка. Мы-то, зрители Большого зала Консерватории, отлично слыша и понимая трагические реплики артиста, с замиранием сердца и с перерывами в дыхании внимали страшным словам Москвина — Мочалки. Но если не постигать дословно этот смысл, а только наблюдать нелепые и некрасивые жесты и движения, звуки фальцета, на который очень скоро после появления перешел артист; если слышать все эти взвизгивания и всхлипывания, хрипы и визгливые же стоны без того, чтобы суть дела прояснена была для ушей и глаз наблюдавшего? Неужели не захохотал бы иностранец? Неужели глухонемой не принялся бы смеяться?
Нет! — отвечу вам. Сто раз нет! Как ни свободен был Москвин от желания соблюсти «меру приличия и меру вкуса», изображая горе и тоску своего героя, огромная наполненность эмоциональная и наполненность мыслию — мыслями погибающего — погибшего уже человечка буквально зримо струилась ото всей его фигуры. И, безусловно, делалось понятным безмерное горе, лившееся на нас через рампу.
А когда в заключение сцены Москвин, отказавшись от денег, предложенных ему Алешей, бросал эти кредитки на пол, сперва топтал их ногами, а затем с громкими и горестными (и все-таки визгливыми) воплями бежал с авансцены к двери за кулисы, расположенной ой-ой как далеко от рампы, бежал, может быть, полминуты (гигантский срок для сценического действия, особенно в условиях если играется сцена «ан фрак» — по определению, принятому прежде), то зрители начинали аплодировать не ранее чем в тот момент, в какой согбенная и дрожавшая от аффекта спина артиста исчезла с наших глаз. Но зато уж и хлопали мы потом!
Прежде, нежели говорить о Москвине в роли Фомы Опискина, следует сказать несколько слов о непростой этой вещи, об ее истоках у Гоголя (да, именно у Гоголя) и мотивах постановки в Художественном театре.
Многими авторитетными исследователями (среди них первый — удивительно талантливый и еще сильно недооцененный ученый и беллетрист Ю. Н. Тынянов) основательно доказано, что под именем Опискина Достоевский вывел пи более ни менее как Н. В. Гоголя. Среди высказываний Опискина в повести «Село Степанчиково» имеются прямые цитаты из книги Гоголя «Избранные места из переписки с друзьями» (например: «Я знаю Россию, и Россия меня знает» и др.). Давно известно, что Достоевский был мастер сатирического, памфлетного даже, литературного портрета. Возьмите хотя бы карикатуру на И. С. Тургенева в «Бесах». Сам Иван Сергеевич признал, что писатель Кармазинов — шарж на него.
А в отношении Опискина надо сказать следующее: кто- то из современников Достоевского в мемуарах описывает званый вечер (в 40-х годах) с молодыми писателями у известного издателя А. А. Краевского, на который в числе подающих надежды молодых литераторов был приглашен на встречу с маститым Гоголем и Федор Михайлович. Мемуарист подробно описывает, как непозволительно сильно запоздал Гоголь, как он прошел в кабинет хозяина дома, не пожелав остаться в комнате, где его ждали «молодые». Впоследствии двух или трех человек «допустили» к Николаю Васильевичу, но в числе «избранных» Достоевского не было. Нет сомнения, что автор «Села Степанчикова» обиделся жестоко. И вот следы этой обиды. В тот вечер Гоголь отказался от ужина. Он заявил, что, пожалуй, сейчас выпил бы малаги. А малаги в доме не оказалось, свидетельствует мемуарист, и послали лакея в город покупать малагу, хотя было уже 10 часов вечера: магазины, естественно, были заперты! Так вот даже желание выпить малагу капризно высказывает Фома Опискин!..
Как зритель (правда, крайне молодой) смею свидетельствовать: спектакль получился очень сильный. Весь состав играл отлично. В роли Ростанева Н. О. Массалитинов был хорош и правдоподобен.
Нужно еще отметить, что К. С. Станиславский, сделавший инсценировку повести (вместе со своим литературным секретарем — драматургом В. М. Волькенштейном), намечал для себя эту роль. И он начал репетировать Ростанева. Но был снят с роли В. И. Немировичем-Данченко. Случай едва ли не единственный за всю историю Художественного театра. Очевидцы утверждают, что Константин Сергеевич был огорчен крайне, но подчинился решению Владимира Ивановича безоговорочно и сразу: настолько выше самолюбия была для великого режиссера дисциплина в театре…
Роль добродушного соседа исполнял В. Ф. Грибунин. Играл отлично в первом действии, где нет Опискина — Москвина. И по всегдашней своей манере сознательно «гасил» себя, как только появлялся на сцене Москвин (то есть со второго акта).
Племянника, прибывшего из Петербурга, играл В. Гайдаров. Он по всем данным подходил к роли столичного красавца, конфиндента и наперсника и как бы летописца событий. К сожалению, память не сохранила мне имена прочих исполнителей. Зато Москвина я словно вижу перед собой и сегодня — через пятьдесят пять лет…
Даже в обширной галерее ролей Ивана Михайловича, из коих столь многие удавались ему необыкновенно, роль Опискина принадлежит, на мой взгляд, к тем редким чудесам на сцене, что случаются раз в десятилетия.
Самая необычность характера, в котором соединяются и резко комические и драматические черты, небанальность этого образа у автора помогли Москвину создать фигуру поразительную. Все компоненты личности властного приживалы, то есть человека ничтожного социального положения и непомерного тщеславия, переданы артистом и обрисованы были убедительно и с огромной творческой фантазией. Не стану разбирать, что здесь создано актером, а что предсказано режиссурою. В том возрасте, в каком я смотрел спектакль, подобный анализ мне был не под силу. Да и вообще именно Немировича-Данченко отличало великое умение «умереть в актере». Перед нами — зрителями — шел спектакль Художественного театра, театра предельно слаженного ансамбля…
Грим Опискина — Москвина известен по многочисленным фотографиям. Парик «а-ля мюжик» — то есть длинные волосы, постриженные ровно на затылке и вплоть до ушей (в деревнях подобная стрижка и по сей день называется «под горшок»). Кстати, сам Гоголь носил прическу именно этого фасона. И есть сведения, что великий писатель прибегал к парикам, скрывая лысину; говорят даже, что у Николая Васильевича было три парика, дабы не приходилось бы появляться каждый день с одной и тою же конфигурацией волос и пробора. Опискин носил очки с черной роговой оправой. Почти всю роль проводил он в домашнем халате светлого тона с темными отворотами на рукавах и темным воротником шалью. Такой штрих показывал, что приживальщик презирает хозяев дома и не полагает нужным одеваться в выходные костюмы. Голос у Опискина был резкий и назойливый. Интонации въедливые, поучительные, безапелляционные. Самолюбец нарочно досаждал своими рацеями окружающим: ему приятно было огорчать и раздражать всех, кто принужден был его слушать…
Но, пожалуй, самой неожиданной и навеки запомнившейся мне чертою Опискина была его манера держать голову и спину в каком-то постоянном напряжении. Словно окостенели позвонки в верхней части хребта и в шее; словно раз и навсегда отклонилась назад в гордом и честолюбивом изгибе небольшая головка Фомы Фомича. Эта подробность придавала особый смысл всем репликам, поступкам, жестам, мимике Опискина. Да, держать себя так мог только человек, непрестанно снедаемый неутоленным славолюбием и стремлением к почету. Поза эта окрашивала всю пьесу, превращала Опискина в центр дома Ростаневых. И делалось понятно, что нельзя не признать за главную персону того, кто так держится. Его надо либо почитать, либо выгнать. В пьесе именно это происходит: покуда полковник не схватил за железно отвердевший шиворот Фому Фомича и не сбросил его со ступенек крыльца прямо в сад под дождь, да еще при раскатах грома, — потуда все вертелось вокруг властного прихлебателя.
Но сколько бы ни воздавали почета Опискину, ему все было мало именно потому, что истинное положение дел Фоме Фомичу всегда оставалось ясным: пусть даже Ростанев назовет его (после некоторых колебаний) «ваше превосходительство», хозяином в доме и в имении останется полковник, а Фома как был приживалой, так и пробудет в этом постыдном положении до конца дней своих!
Такую безысходность, явственно ощущаемую и ни на секунду не забываемую, Москвин умел передать в нервности и злобности всего поведения своего героя. Только на короткий миг насыщается Опискин любыми видимыми и слышимыми знаками уважения к нему. И вслед за радостью непременно и очень скоро возрождается в его мозгу идея о неистребимости собственного подневольного существования. «Ничтожество тем большее, чем оно стремится стать властелином» — вот что проступает в фигуре Опискина почти в каждую секунду его прозябания здесь ли, в другом ли богатом доме, куда закинет его судьба…
