Алексей Цвелик - Жизнь в невозможном мире: Краткий курс физики для лириков
Пирс Коулмэн
С Пирсом я познакомился еще в России во время достопамятной тбилисской конференции 1988 года. Знакомство это возобновилось практически сразу после нашего переезда в Америку. Отец Пирса — англичанин, мать — наполовину индуска. Пирс родился в Англии, закончил Кембридж, был аспирантом у Фила Андерсона и перебрался вместе с ним в начале 1980-х в Америку. Когда мы познакомились, он был англичанином, а теперь, пожалуй, стал американцем. Америка, как известно, большой плавильный котел. И Пирс, и Преми — люди очень эмоциональные (южная кровь!), а Пирс еще и огромный энтузиаст. Его увлеченность самыми экзотическими идеями всегда меня очень подстегивала. Но к сложной математике Пирс всегда относился настороженно. Боялся, что народ нас не поймет. Я очень благодарен Пирсу и Преми за то, что с ними можно было поговорить и поспорить на разные темы так, что разница во мнениях не приводила к обострению отношений, а это здесь встречается сплошь и рядом. Спасибо им и за ту поддержку, которую они оказали мне в трудные минуты жизни.
Фабиан Эсслер
Фабиан моложе меня лет на пятнадцать. Теперь он профессор в Оксфорде. Он родился в Германии, учился в Америке в университете Стони Брук, где также окончил аспирантуру у моего приятеля Володи Корепина. Фабиан воплощает в себе лучшие качества германского народа, и, глядя на него, я понимаю, почему с этим народом лучше не встречаться на поле боя. Природный ум и широкая образованность сочетаются в нем с умением доводить дело до конца. Признаюсь, этого мне, как и многим русским, не хватает. С Фабианом можно говорить абсолютно обо всем, обсуждать, пожалуй, даже более широкий круг тем, чем с Пирсом и Преми. Порой наши споры достигали большого накала, но его глубокая, истинно европейская культура всегда помогала нам не переступать того рубежа, за которым начинаются взаимные обиды. Отношение Фабиана к физике такое же, как у меня. Он ценит красоту и любит математику.
Как и очень многие культурные немцы, Фабиан следует традициям Гете, Шиллера (своего любимого поэта), Шеллинга и обожает классическую культуру. Помню, во время посещения Пергамского музея в Берлине он с какой-то пронзительной грустью воскликнул, глядя на греческие статуи: «Мы ничто перед ними, наши достижения не выдерживают никакого сравнения!»
Патрик Азария
Хотя с Патриком я сделал вместе не так много, но не упомянуть его невозможно, поскольку колоритностью он может поспорить даже с Фейгельманом. Назвать Патрика французом было бы неправильно, так как он не француз, а парижанин. Даже не просто парижанин, а то, что в Париже называется «бобо», то есть «буржуазная богема».
«Бобо» просыпаются поздно и неохотно, начинают день с сигареты и чашки крепкого кофе. Они убеждены, что капитализм — страшное зло, что с глобализацией надо бороться, для чего организуют в Интернете кампании для борьбы с нею. Я придумал для них лозунг «Антиглобалисты всего мира — объединяйтесь!». Большинство из них живет в районе площади Бастилии, ходит в один или два ресторана, где хозяева их знают. Помню, как в одном из таких ресторанов хозяйка, в знак особого расположения, подала Патрику еду не на тарелке, а прямо в кастрюле. После еды он взял гитару, другую взял знакомый шофер такси, и народ слился с интеллигенцией в чудесном дуэте.
Патрик познакомил меня с песней французских анархистов, которая показалась мне настолько замечательной, что я воспроизвожу ее здесь полностью. Поется на мотив «По долинам и по взгорьям».
Makhnovtchina, Makhnovtchina
Tes drapeaux sont noirs dans le vent
ils sont noirs de notre peine
ils sont rouges de notre sang
Par les monts et par les plaines
dans la neige et dans le vent
à travers toute l’Ukraine
se levaient nos partisans.
Au Printemps les traités de Lénine
Ont livré l’Ukraine aux Allemands
A l'automne la Makhnovtchina
Les avait jeté au vent
L'armée blanche de Denikine
est entrée en Ukraine en chantant
mais bientôt la Makhnovtchina
l'a dispersée dans le vent.
Makhnovtchina, Makhnovtchina
Armée noire de nos partisans
Qui combattait en Ukraine
contre les rouges et les blancs
Makhnovtchina, Makhnovtchina
Armée noire de nos partisans
qui voulait chasser d’Ukraine
à jamais tous les tyrans.
Makhnovtchina…
(Вот примерный смысл первых строк: Махновщина, махновщина, / знамена вьются по ветру, / черные от нашей боли, / красные от нашей крови…
По долинам и по взгорьям / в снегу и ветре / поднимались по всей Украине / наши партизаны…)
Если даже у этой песни был оригинальный русский текст, он не сохранился. Я помню, после того как Патрик пропел нам эту песню в ресторане «Три пескаря» в Триесте, хозяин явился к нашему столику, одетый в советскую военную форму, которую он, наверно, и приобрел в ожидании подобного случая.
Нужно ли говорить, что барышни обожают Патрика и что, как следствие, жизнь его очень сложна. Но он спешит себя отдавать!
Гора Шляпников (Железный Нарком)
Гора (Жора) Шляпников тоже живет во Франции, хотя и не в самом Париже, но близко — в Орсе. Он занимает очень крупный пост во французской научной иерархии и пользуется повсеместным уважением. До распада СССР Жора трудился в Институте атомной энергии имени Курчатова, занимаясь всякими «тайными вещами». После распада он, «подобно сотням беглецов», выпорхнул из клетки и долетел до прекрасной Франции.
Есть такой термин — трудоголик, означающий человека, которому труд заменяет спиртное. Жора начинает свой день так же, как Патрик, с той же сигареты (или двух) и крепкого кофе, разве что часика на два пораньше. И отправляется на покой тоже часа в два-три ночи, но не с политической сходки (она же вечеринка с девушками и вином), а из своего рабочего кабинета. Непрерывное курение сделало его таким же изысканно худым, как Патрик, но, в отличие от нежного Патрика, Жора производит впечатление человека из стали. Как писал Н. Тихонов: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче б не было в мире гвоздей».
Ученики сыграли в моей жизни роль, пожалуй, не меньшую, чем соавторы. Я всегда смотрел на них отчасти как на своих детей, да они и есть мои дети, мои наследники, те, кто понесут в будущее часть моих знаний и идей. Для ученого иметь школу чрезвычайно важно, и, слава богу, мне удалось создать свою. Держать в себе накопленные знания мучительно, а отдавать их тем, кому это интересно и нужно, — сладостно. У меня было десять аспирантов, за исключением одного, все они были из Оксфорда. Я учил их, а они многому учили меня. Шестеро пошли в науку и пятеро уже профессора, один стал крупным государственным чиновником в Вашингтоне, трое — лондонские банкиры. Со всеми, кроме чиновника, я поддерживаю регулярные отношения, с некоторыми довольно близкие. Все мои студенты — совершенно замечательные и по-своему оригинальные люди. Общение с ними, так же как и с моим сыном, согревало и продолжает согревать мое сердце и вселяет уверенность, что талант, культура и умение думать самостоятельно не отошли еще полностью в прошлое.
Первым моим аспирантом был Пол де Са. Родители его происходили из португальской колонии в Индии — с острова Гоа, где, по легенде, закончил свой земной путь апостол Фома; сам же он родился в Англии и закончил Кембридж. Дядья Пола, оставшиеся на Гоа, были иезуитскими священниками, от которых Пол, я думаю, кое-чему научился, что позже пригодилось ему в Вашингтоне. Пол был очень умным и, можно сказать, блестящим парнем. Типичный представитель латинской расы, с виду очень открытый и компанейский, а на самом деле весьма и весьма непростой. Защитив диссертацию по теоретической физике он, на мое удивление, получил стипендию от Гарвардской школы Правительства, которую он впоследствии и окончил. По окончании ее он исчез, и нашел я его в Интернете совсем недавно, уже в больших чинах.
За Полом последовал Дэвид Шелтон, с которым я в соавторстве с Шурой Нерсесяном сделал одну из самых лучших своих работ. Дэвид окончил Оксфорд, типичный англичанин, очень сдержанный. Дед его был математиком, во время войны в секретном Блэчли Парке он расшифровывал знаменитый немецкий код «Энигма». Дэвид стал большим человеком в банке Мэрилл Линч и живет сейчас в одном из лучших районов Лондона под названием Ноттинг Хилл. Недавно мы всей семьей побывали у него в гостях.
На следующий год (я каждый год тогда, в 1990-х, брал новых аспирантов) появились Жан-Себастьян Ко и Эндрю Грин. ЖэйЭс, как он себя называет, — французский канадец, в Оксфорде он был по той же программе, что Билл Клинтон, то есть по программе, учрежденной знаменитым империалистом и завоевателем Зимбабве Сесилем Роудсом для граждан стран Британского Содружества и американцев. Программа была задумана для того, чтобы неотесанная заокеанская деревенщина могла бы приобрести оксфордский лоск. Пожалуй, в смысле успехов в науке, ЖэйЭс пошел (пока) дальше всех. Он автор многих действительно замечательных работ и занимает очень хорошую позицию в университете Амстердама. По характеру он — совершенный галл: каждое письмо кончается тремя восклицательными знаками, а ум у него на самом деле весьма холодный и рациональный. Любопытно, что, пообщавшись со мной, он стал посещать в Оксфорде курсы русского языка, где и встретил свою очаровательную будущую супругу Вивиан — совершенную английскую красавицу, как будто сошедшую с полотен Гейнсборо. После защиты диссертации ЖэйЭс получил чрезвычайно престижную позицию в колледже Всех Душ (я уже упоминал о нем в рассказе об Исайе Берлине). В благодарность за мои труды он пригласил меня туда на обед, вторым его гостем в тот вечер была Вив (член колледжа мог пригласить только двух гостей). Помню этот вечер как сейчас; на том же вечере присутствовал бывший министр финансов в правительстве Джона Майжора Кэннет Кларк — очень симпатичный и жовиальный карьерист. После десерта мы удалились в курительную с бренди и сигарами, и я попытался заговорить с министром о чем-то серьезном (видимо, перебрал за обедом), из чего совершенно ничего не вышло, так как на соседнем диване ЖэйЭс страстно целовал Вив, что быстро заняло все наше внимание.
