Алексей Цвелик - Жизнь в невозможном мире: Краткий курс физики для лириков
В первый же день я открыл какой-то журнальчик, лежавший на столике в лобби, и наткнулся на объявление следующего содержания: «Молодые выпускники западных высших учебных заведений, обладающие законными визами, могут рассчитывать на интерес рафинированных японских женщин» («Young Western college graduates with legal visas are eligible for interest of refined Japanese women»). Объявление это меня позабавило, и я отправился на работу в хорошем расположении духа. Там я встретил бывшего аспиранта моего приятеля (назовем его Л. И.), профессора одного из американских университетов. Дэвид, так звали аспиранта, приехал в Токио в качестве постдока, что является первой позицией после защиты диссертации. Несмотря на все свои старания, он не смог найти работу по специальности в Америке и ему пришлось брать то, что предлагали, то есть Токио. Додик был ужасно расстроен и спросил меня, не знаю ли я, где в Токио находится синагога. Я сказал, что не знаю, но можно посмотреть в телефонной книге, и в качестве альтернативы предложил ему обратить внимание на вышеупомянутое объявление в журнале. Это, по-видимому, не произвело на него должного впечатления, так как его злость и озабоченность продолжали расти.
На следующий день, подойдя к принтеру, обслуживающему весь наш отдел, я наткнулся на распечатку письма, адресат которого привлек мое внимание. Читатель, поверь, я не охотник до чужих писем, но тут бес особенно сильно толкнул меня под ребро, и я прочел несколько строк. Передо мной был донос.
Письмо было адресовано сенатору штата Нью-Джерси и содержало жалобу ученика на своего учителя, который учил плохо, и потому способный ученик не смог получить работу на родине, где, как говорилось в письме, «все места заняли русские и грузины» (!) Как благородный человек, ученик признавался, что его бабушка и дедушка тоже приехали в Америку из России, но тогда «не было проблем с получением работы в области физики».
Скажу напоследок, что Л. И. пережил немало волнений из-за этого письма. Спасло его то, что в лучших советских традициях офис сенатора спустил это письмо в университет, «чтобы те разобрались», университет же спустил его дальше, на факультет физики, а там уже были более-менее свои люди.
Вот еще одна забавная история. Однажды утром, выйдя из отеля на улицу прогуляться, я заметил человека, чье лицо показалось мне знакомым. Это оказался писатель и автор программ радио «Свобода» Александр Генис, приехавший в Токио на конференцию «Камо грядеши, Россия» (надеюсь, читатель, элемент абсурда от тебя не ускользнул). Я сказал, что мы с женой в Оксфорде не пропускаем ни одной его передачи. Ему это, видимо, запомнилось. Вечером, когда я сидел в лобби отеля и смотрел по телевизору, не понимая ни слова, соревнования борцов сумо, в двери ввалилась веселая компания из двух дам, Александра Гениса и писателя Фазиля Искандера. Указав на меня, Генис сказал: «Вот тоже русский человек, профессор Оксфорда». Великий писатель заключил меня в свои медвежьи объятия и произнес историческую фразу: «Ну, русские люди талантливы; все остальное, правда, отсутствует». Наше знакомство не имело продолжения, но через пятнадцать лет я столкнулся с Александром Генисом опять, на этот раз в метро в Лондоне. Он спросил меня, где я и что со мной, и, услышав, что я работаю в Брукхэйвене, похвалил подосиновики в нашем лесу. Недаром человек написал книгу «Русская кухня в изгнании»! Самое интересное в этой встрече, пожалуй, то, что произошла она как раз тогда, когда я заканчивал книгу и описанная выше история была у меня в мыслях. Мне кажется, что этот случай — один из примеров явления, которое Карл Густав Юнг называл синхроничностью, когда мысли как бы притягивают события. Для явления этого в современной научной системе мышления не нашлось еще места.
Глава 14
Соавторы и ученики
Моя академическая карьера занимает уже более трех десятков лет, и на ее протяжении я сотрудничал с очень многими. Однако соавторами могу назвать не всех, а лишь людей, оказавших на меня не меньшее влияние, чем мои друзья. Хотя это люди в своем роде замечательные, я не буду давать их подробные портреты, а ограничусь зарисовкой лишь тех черт их характера, которые для меня наиболее важны.
Михаил Фейгельман
Миша был одним из первых моих соавторов. Без преувеличения скажу, что если б я был настоящим живописцем, а не жалким карикатуристом-любителем, я бы рисовая Мишу, не переставая. Живописнее его человека трудно сыскать даже сейчас, когда цвет его буйной шевелюры из огненно-рыжего превратился в серебристо-серый. В облике и характере Миши соединены черты библейского пророка, красного комиссара и средневекового чародея (кстати, подобно рабби Бен-Бецалелю, известному также под именем Магарала Пражского, Миша сотворил-таки Голема, но это уже — тс-с! — только для посвященных…). С Мишей я написал первые свои самостоятельные статьи. В 1979-м моя диссертация была уже готова, до защиты было еще долго, делать было нечего, и мы принялись развлекаться вместе. Хорошее было время!
Павел Вигман
С Павлом, который всего лишь на год старше меня, я сделал самые лучшие свои работы. Это было в начале 1980-х годов. Мы решили ряд сложных моделей, описывающих влияние магнитных примесей на свойства металлов. В силу универсальности физики, о которой я неоднократно здесь говорил, результаты оказались применимы далеко за пределами тех проблем, которые эти модели были призваны описать. На нашу обзорную статью, где суммировались результаты и понимание проблемы, опубликованную в 1983 году, ссылаются до сих пор. Самым поучительным для меня в тогдашнем подходе Павла к физике было то, что он настаивал: мы не должны ограничиваться рассмотрением наших моделей только в физической области параметров, необходимо смотреть на всю картину в целом, так сказать, заглядывать во все углы. Философски такой подход вытекает из избыточности математики, о которой я уже не раз упоминал, и, как показал мой последующий опыт, он является наиболее плодотворным. В математике, а значит, и в математической физике нет ничего лишнего. Самые дикие абстракции самым неожиданным образом обнаруживают свою конкретность и полезность. Критерий один — красота. Пусть любопытство следует за эстетическим чутьем, и все, что будет таким образом найдено, пригодится.
Шура Нерсесян
Моего дорогого друга Шуру (он старше меня на десять лет) я встретил в начале 1980-х годов. Шура наезжал к нам в Черноголовку из Тбилиси, где он был сотрудником в Институте физики Грузинской академии наук. Как-то так получилось, что в России мы почти не сотрудничали; наш роман начался позже, когда мы встретились в 1994-м в Триесте. Нашлась физическая проблема, заинтересовавшая нас обоих, я был очарован Шуриным подходом к ней, добавил что-то свое — и дело пошло. Через несколько месяцев я приехал к нему в Гетеборг, где Шура тогда трудился в местном университете. И мы закончили нашу первую статью, за которой последовали и другие.
Шура — замечательный джазовый пианист, и его талант физика является зеркальным отражением его музыкального таланта. Шура чем-то напоминает мне Булата Окуджаву. Оба они — люди с Востока, точнее, с Кавказа, глубочайшим образом впитавшие русскую культуру. Как и Окуджава, Шура — поэт, только пишет он на языке формул. Есть в его облике какое-то особенное благородство, сразу выделяющее его среди толпы. Я помню, как в Триесте хозяйка ресторана «Князь Меттерних», весьма бывалая дама, подъезжавшая к ресторану на бежевом открытом «мерседесе», из всей нашей компании, в которой попадались и нобелевские лауреаты, всегда обращалась только к Шуре. И он неизменно находил правильные итальянские слова.
Шура долго работал в Международном центре теоретической физики в Триесте. Сначала он бывал там наездами, потом несколько лет жил постоянно. Однажды Шура потерялся, что породило историю, достойную итальянского кино периода неореализма. Дело было перед его очередным отъездом в Грузию, и ему нужно было сдавать квартиру. Мы все договорились хорошо отметить Шурин отъезд, но на проводы Шура не явился. Тревожиться мы начали на следующий день, когда Шура не объявился тоже, что было совсем не в его правилах, так как до этого, если он и пропускал встречу, то по-восточному потом дня два или три извинялся. Когда я поделился своим недоумением с моим другом Пирсом Коулмэном (про него ниже), тот, не задумываясь, ответил: «Вызывай полицию». Я не стал делать этого сам, а пошел к нашему другу и начальнику отдела, где работал Шура. Начальником тогда был совершенно замечательный человек, китайский физик Ю Лу. Ю Лу окончил аспирантуру в СССР у Моисея Исааковича (Мусика) Каганова и в период «культурной революции» был сослан на трудовое перевоспитание в деревню, где и провел около десяти лет. Извлек его оттуда первый директор Международного центра нобелевский лауреат Абдус Салам, сумевший, как представитель «третьего мира» (он был пакистанцем по национальности), договориться с китайскими коммунистами. Так Ю Лу появился в Триесте, где он провел около двадцати лет, командуя отделом физики твердого тела. Видавший виды Ю Лу не на шутку обеспокоился, мы стали звонить Шуре на квартиру, телефон не отвечал. Тогда мы (я, Ю Лу, Пирс, друг Шуры Микеле Фабрицио и еще несколько человек) поехали к Шуре домой, где и удостоверились, что окна открыты, а на стук никто не отвечает. Опрос соседей установил, что накануне у Шуры играла громкая музыка, а потом все затихло… Нас стали мучить нехорошие предчувствия. Звонки в госпитали с запросами, не доставлялась ли к ним «персона эстранджера», не дали результатов. В нашем воображении сложилась мрачная картина бездыханного Шуры на диване в пустой, запертой изнутри квартире. Вызвали полицию. Та, чтобы проникнуть в дом, вызвала пожарных. Узкая городская улица заполнилась пожарными и полицейскими машинами, толпой зевак, возбужденными соседями, переговаривающимися по-русски и по-английски физиками. Воздвиглась пожарная лестница, по которой на второй этаж полезли пожарные. Вот они уже внутри, мы с трепетом ждем, когда откроется входная дверь… За всем этим мы как-то не заметили, как среди толпы появился Шура, на вопрос которого, что здесь происходит, сосед его ответил, что «тебя, дорогой, ищут твои друзья». Оказалось, Шура просто устал, убирая квартиру, и, пренебрегши правилами восточной вежливости, решил побыть один. Остаток вечера мы провели, откупоривая бутылки.
