Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий
Сеанс длился двадцать минут, а меня уносило от собственной жизни и собственного сознания все дальше и дальше, засыпало песком и припекало солнцем прямо тут — в маленькой ячейке палаты № 6, рядом с лежанкой и кварцевой лампой.
Я путешествовал почти как Пелевин, при том что шевеление было нежелательным: любая перемена позы эхом отдавалась в пазухах внутреннего телесного опыта. А когда после процедуры (уже стемнело) выскочил на улицу, под обжигающий, после Южного Китая, ветер, меня просквозило странным ощущением сиюминутности, качавшейся на умозрительных качелях — точно я здесь непонятно каким образом оказался. Вот-де только что приехал, вывалился из летающего домика и сейчас же, вероятно, отчалю.
Хорошо, что маршрутка подошла быстро, и в ней уже через пару остановок освободилось местечко, откуда можно разглядывать не только водителя, как в две капли воды похожего на одного моего кемеровского знакомого, но и темные, активно темнеющие (каменеющие) окрестности. Мне очень нравится ощущение, возникающее по мере отдаления от центра города (дом наш стоит в поселке на границе с областью), когда этажность начинает резко падать, точно температура в выздоравливающем теле. А после Рылеева, где парки окружного онкологического центра и областного туберкулезного диспансера плавно переходят в городской сосновый бор, человеку, оказавшемуся здесь в первый раз (особенно если темно) начинает казаться, что общественный транспорт уже выехал за город. Такому новичку неведомо, что за узкой полоской постоянно исчезающего леса живут интровертной жизнью тихие поселки вроде нашего, невидимые со стороны шоссе.
После кольца у мебельной фабрики и, тем более, мебельного поселка, окоем окончательно погружается в первобытную мглу. Истребление гармонии в природе идет постоянно, безостановочно, из-за чего окружающая среда, собрав остатки воли в кулак, не противостоит этому паразитарному нашествию, но выпадает в какое-то совсем уже откровенно параллельное существование; мимо человека и вне его.
Распятая и пригвожденная, она давным-давно не корчится, ибо устала, привыкла и ороговела на несколько метров в глубину.
Тем не менее, я ощущаю ее дискомфорт (хорошо, что не боль), подобно тому, как только что на сеансе чувствовал многоукладность собственных поверхностей — кожа, ткани под кожей, мышцы, капилляры, вены, и, наконец, нервы, уходящие в непроглядную глубину глубины…
2. Цветок граната
Вчера мне втыкали в лицо восемь иголок вместо семи, а сегодня уже девять; причем одна из игл прошла щеку навылет, вышла с другого бока. Это только мозг воспринимает ощущение проткнутости как страшное, а на самом-то деле умом понимаешь, что не беда, протянем-вытянем.
То есть это именно тот случай, когда «кто кого сборет», слон кита или кит слона.
Мой седовласый китаец втыкал иглы в левую часть лица; я смотрел ему прямо в глаза, и это было похоже на секс, ибо глаза тоже участвовали в процессе, отражая не то, что на поверхности, но то, что, неоформленное, плещется, оформляясь где-то в глубине.
А еще это было похоже на художественный процесс, как если бы Ли (или как его там), отстранившись и еще раз окинув оком пораженный блин лица, нанес на него пару точных и быстрых мазков-ударов.
…эти иглы ввинчиваются в плоть и уходят вглубь, точно воздуховоды, из-за чего зрение, вслед за интровертным движением, тоже начинает углубляться под череп, окружая тень жжения умозрительным теплом и расплавленными ощущениями…
И вот уже ты представляешь свой череп зрелым плодом гранатового дерева, сверх меры набитого багряными, даже рубиновыми зернами с плотно натянутой кожицей, которой так привольно взрываться точечными фонтанчиками вкуса, а также с рельефными перепонками, похожими на соединительную ткань.
Спелый гранат разваливается под руками на россыпь созвездий, каждый пиксель которых, кажется, способен заключать в себе информацию обо всей истории человечества с незапамятных времен (хотя, возможно, и в слишком зашифрованном, неявном виде).
Зерна похожи друг на друга, но, тем не менее, отличаются от соседних как дни одной жизни — вчера я чувствовал себя Себастьяном и путешествовал по Китаю, а сегодня углубление и дрейф на полпути оборвал зуммер, так как изменилась не только конфигурация иголок, но и время сеанса.
(На обратном пути в маршрутке было тесно и темно точно внутри плода граната.)
Когда после зимней сессии на втором курсе мы университетской шоблой оказались в Тарту (Лотмана приехали слушать), больше всего нас умиляла игрушечность тамошних публичных пространств.
Вот-де как западный народ запасается вежливостью — в булочных, где двум людям невозможно разминуться; в цветочной лавке; в частном скобяном магазинчике. Уральский же люд привык к простору и размаху, поэтому и маршрутка движется долго, никак не подтверждая надежды на медленную эволюцию местных нравов под воздействием местной дорожной революции.
Каким ты был, таким и остался, сколь тесно бы ни приходилось соприкасаться с соплеменниками и соплеменницами; хотя, с другой стороны, именно здесь, в неформальной обстановке частного перевозчика, учащаются случаи когнитивного диссонанса. Пятиэтажки. Девятиэтажки. С трамвайно-троллейбусной цивилизацией и остановками, похожими на редуты и харчевни одновременно. Корки лежалого почернелого льда.
Говорок наш дурацкий с проглатыванием окончаний.
Тут, в «салоне транспортного средства» все чаще встречаются девушки — дико ухоженные, симпотные, с правильно подобранными аксессуарами. Знающие себе цену; не знающие себе цену; необязательно длинноногие, иногда и носатые, но.
То есть помимо обязательных пассажиров маршруток — работяг с каменными глазами и женщин с отсутствующей мимикой, время от времени впархивают в «салон» подружки, болтающие всю дорогу о милых пустяках. Или — одна, вся такая да еще с книжкой (интеллектуалка, ах), в вязаной шапочке и с розовым телефончиком.
Незнакомки Блока, Неизвестные Крамского, а также все подвиды тургеневских девушек и толстовской всепобеждающей витальности, короче, вся русская литература, живопись и графика, внезапно возникают в чердачинских сумерках запахом заботы о себе.
Вот из-за этой разницы между девушками и городом, каждый раз, и возникает сшибка, бьющая по лбу: вот она тут вот такая-сякая, а вокруг — улицы Доватора и Блюхера, по которым мчит маршрутка с грязными, даже в темноте отчетливо пегими боками.
Являя полную противоположность виденью чистой красоты, лишенному будущего (и правда — куда же все девается потом?) этот город растворяет выхлопы молодости и протуберанцы здоровья без какого бы то ни было следа. Вот как те иголки, что часом раньше вытащили из моего лица.
Да, именно так: поболит, поболит и перестанет.
Отболит — тут и сказке конец, приехали…
(— Скажите, чтобы за светофором притормозил!)
3. Жало в плоть
Когда китаец Ли втыкает в меня иголки, вместе с ними он словно бы передает часть своей энергии, а вынимая их, словно вытягивает из меня последние силы. Пару минут после сеанса сидишь, обездвиженный, собираясь с мыслями и всем остальным.
Возможно, он не Ли, скорее всего, у моего иглоукалывателя совершенно другая фамилия, просто все китайцы должны а) быть на одно лицо; б) носить фамилию Ли.
Хотя, с другой стороны, мой личный опыт говорит об обратном — все китайцы разные, и вряд ли найдешь среди них двух одинаковых.
Вот кого нам действительно сложно различать между собой, так это таджиков, однако не потому, что у них лепка лица схожая, просто социальное положение у них сейчас в России таково, что все они сливаются в один серо-буро-оранжевый ком, выкатывающийся из автобусов, когда, скажем, их привозят на стройку возле моего московского дома на Соколе. Да и потому, что, честно говоря, нам не особо хочется вглядываться в этих униженных и обираемых людей, смирившихся с невольничьим положением. Они же тоже не дураки и прекрасно понимают, что на них наживаются и обсчитывают, следовательно, не обманешь — не проживешь, все этих схемы ими закладываются в свой бюджет точно так же, как откаты и распилы — в российскую экономику.
Значит, понимаю я, узнавание — не антропологическая, но социальная категория; ведь считается же, что для представителей замкнутых на себя культур все европейцы точно так же на одно лицо.
Тем не менее, на третьем сеансе Ли уже не спрашивает, какая сторона лица у меня поражена, а сразу приступает к телу. Чертит на нем иероглифы. Иглами. Он меня запомнил. Возможно, оттого, что каждый раз я его приветствую по-китайски (и от неожиданности он начинает сдержанно улыбаться).
На этот раз он привел с собой переводчика Сашу и с его помощью начал меня расспрашивать. Обычно-то, втыкая иголки, Ли что-то по-своему лопочет, а я ничего не понимаю…
