Диана Виньковецкая - Единицы времени
Первобытные люди, как известно, рисовали на скалах. Их рисунки были образными, они стремились к пониманию окружающих предметов. Яков рисовал абстрактные картины, стремясь проникнуть в самое возвышенное и неопределенное. Я не представляю, писали ли первобытные люди стихи? Иосиф думает, что и в каменном веке могли быть поэты. Интересно бы почитать. Похоже на рэп? Они, наверное, хотели понять значение слов? Иосиф стремился соединить «края разрыва меж душой и телом».
В серафических сферах. Если творчество и судьбы отдельных людей мне дороги, то среди них Яков и Иосиф стоят первыми. Они оба были движимы верой в субъективность как основу творчества. У них было ощущение метафизической пустоты окружающего их мира, которую они стремились заполнить. Их объединял мотив своеволия, мотив сгорания. Яков был философом как таковым, но не был способен на лирику простоты, и у него не было самоиронии.
«В прошлом те, кого любишь, не умирают!» И если можно было бы их оживить, я бы поговорила с ними в полной душевной тишине.
Я бы спросила: обрели ли вы вечную свободу? И как она выглядит? Как разорвались плоть с душою? И нашли ли вы там «собеседников поярче»?
Услышьте меня и ответьте.
И скажите, как оттуда выглядит наша жизнь? И как тучи охотятся на звезды? Может, там нет ни туч, ни звезд? И все охвачено тишиной.
А что здесь? Что‑то здесь навсегда изменилось, и даже не понять — что? Вы хотите знать, кто в естественной среде остался и кто из нее выпал? Можно ужаснуться, но все меньше и меньше остается знавших вас. Время все больше и больше отделяет человека от людей и отрывает его от общества. Сужу по себе — почти совсем оторвалась. Могла ли я себе представить, что хохотушка, насмешница, витальная и гостеприимная перестанет «водить хоровод». От моего компанейства мало что осталось. Появляется мысль: может, так и нужно тихо разочаровываться, стареть, чтобы было не так обидно «пресыщенным жизнью» расставаться с собою и со всем остальным миром?
Услышьте меня и ответьте. И что время сделало с людьми? Не пересказать всех жизненных сочетаний, в которые втягиваются отношения людей. Вряд ли вас можно чем‑то удивить, тем более сейчас, но все‑таки я вам скажу: почти никого не узнать. Изменения с людьми происходят не столько в физическом плане, сколько в маразматическом. Вас бы метафизически потрясло, что пишут и делают ваши приятели. Какое там рыцарское отношение к собратьям, забираются в такие интимности, что становится стыдно и за наше время, и за наше поколение. Особенно Яков бы расстроился за изысканного Диму, а Иосиф — за своего Женюру. Вспоминаю, как Женя млел перед тобой у нас в саду, да и многие другие не сохраняют своих вкусов и лица. Даже обольстительный и соблазнительный Хвост, плюющий на славу, вдруг в последнем своем интервью публично говорит такое о своей поэзии и стихах Иосифа, что думается: с ним произошло что‑то чрезвычайно печальное. Но уже ничего не спросить. Живой может в оправдание одним словом опрокинуть кажущуюся явность фактов, и что делать, если он отсутствует здесь.
Но вы правы: те, кого критикуют, оставляют после себя то, что их переживет: стихи, картины, книги. А болтовня растворится в пространстве. «Бог сохраняет все — особенно слова…» — это говорит Бродский.
С Яковом беседую часто (и о детях, и об Интернете, и о народившейся в России демократии, и о моих книжках.). Сегодня я хочу заглянуть к тебе в глаза — теперь у меня есть уже силы, и поговорить о своеволии души. Ты, безусловно, был одним из лучших в нашем поколении людей и был движим жаждой бесконечности. Что совершил ты? И почему ты выбрал путь «безумства гибельной свободы»? Это было тяготение вовне, о котором говорил Иосиф? Может, в какой‑то момент ты перестал бояться смерти и даже захотел победить страх перед ней?
И скажи: отдыхает ли твоя душа там?
Иосифа я бы спросила: чем сшито пространство меж душой и телом? Почему ты любил поэзию больше самого себя? Твое лицо часто менялось, и иногда оно приобретало удивительные черты, не физические, а совсем другие, которые остаются даже тогда, когда уходит их земной обладатель. В ресторане «Козья нога» в Париже, помнишь, где мы с Яковом и Володей М. к тебе присоединились и, несмотря на Яшину величественность, хохотали до незнамо какого времени, и по ходу разговора, веселого и серьезного, ты вдруг из небритого, усталого, угрюмого преобразился в красивого, оживленного, вдохновенного. Красота, получается, то ли заинтересованное, то ли, по Канту, незаинтересованное наслаждение?
Часто ломаю голову над твоими строками. Конечно, хотела бы уточнить, что ты думаешь о напряженности и нейтральности дикции, которые попеременно тобою то прославлялись, то презирались? Кажется, ты превзошел своих любимых в недоговоренности и откровенности, в недосказанности и ясности.
И приходится самой отвечать на вопросы, выстраивать, придумывать, предполагать и во всеуслышанье делать заключения. Вот так и воскрешается поэт, и от него остаются только крысиные хвостики, как от Архилоха. Кажется, это было твоей мечтой? Усвоить твою манеру выражать свое мироощущение при помощи языка, так, как делал это ты, похоже, не только мне, но и другим не очень‑то удается. Во всяком случае, я не вижу новых книг глубоких, хороших, непреходящих, которые могли бы дать упоение языком или наслаждение манерой думать.
Мой корабль — не чисто белый пароход, а полосатый, сколоченный из разных чужих досок, с двигателем из интуиции и ощущений. («Женщины чувствуют животом» — запомнилось из Бориса Вахтина.) Все, что есть в нем, сколотилось не без вашего влияния, не без ваших мыслей, писаний, разговоров, поступков. И мой пароходик на животе двигается, плывет через пену вещей и событий в одном направлении — «стремится упорствовать в своем собственном существовании в продолжение неограниченного времени», как господин Спиноза определял важнейшую движущую силу в человеке. Некий груз горя на судне помогает увидеть какой‑то смысл в окружающей воде, балансировать, а чтобы не заблудиться в океанической пустоте, он ориентируется на звезды, островки жизни, красоту рассветов и любовь.
Может, ветер донесет до вас голос моих чувств? Но, кажется, дождь его заглушает. И как соответствовать природе, если и она тоже противоречива? Этот вопрос я оставляю до будущего свидания.
Мне далеко до вашего интеллектуального и духовного уровня, но во мне есть одна ценность, что я знала вас, и для меня это — одушевляющее дыхание. И я нескромно надеюсь.
Рядом с моим компьютером всегда лежит мой рыжий кот Ося — Осип Дианович Гонкур. Я давно за ним замечаю, что он одной лапой что‑то пописывает и складывает в свою корзину. Сегодня кот куда‑то удалился, и я одним глазом решила заглянуть в его листки. Смотрю — в корзине целая книга с названием «В тени человека» с подзаголовком «Записки о поведении двуногих». Открываю еще не подшитый, сверху лежащий листочек, исписанный ровным кошачьим почерком. Читаю: «Моя хозяйка думает, что она уже не общественное животное. Как всегда, она ошибается. Для нее оскорбительно звучит, когда кто‑нибудь относит человека к животным: «стадо», «стадные инстинкты», а ведь это должно быть ей комплиментом — присоединение к сверхчеловеческому роду. Существует гипотеза, что человек произошел от животных, мне же думается, что животные произошли от человека. Двуногие многообразные, лживые, непроницаемые животные, опасные для других зверей и для себя своей хитростью и рассудком. Они думают, что у них есть совесть, а они — мелкие завистники, хвастунишки, отвратительно невоздержанные и неблагодарные. Мы, коты, — благородные, возвышенные, с честью и совестью — по этому признаку мы еще в четвертичный период отделились от человекообразных. С незапамятных времен существуем индивидуально и независимо. Двуногим есть чему поучиться у нас, котов. Нам никто ничего извне не может приписать. И если двуногих отличает от нас речь, то кто говорит с человеком на его языке? Кто из них понимает, что говорит другой? Сплошь и рядом слышу, как они все жалуются, что никто их не понимает. Диалогов нет, стихи, тексты, картины, все — непонятное. Да и языки их не способны адекватно выражать реальность, как писали знаменитые двуногие. Моя хозяйка тоже присоединилась к этому всеобщему человеческому нытью и завистливости. Боюсь, чтоб она себя не извела этими двуногими особенностями. Вот на днях приходил один поэт или художник, не знаю кто, без глаза — слава другого выколола ему глаз. И что с ними творится, если кто‑то из них приближается к нашему космически–кошачьему уровню! Как они бесятся!
Конечно, нравы в нашем кошачестве тоже портятся и бывают периоды поглупления и мелкие затмения духа — атавизмы, но до человеческих падений ни один кот не может опуститься.
Приступаю к дальнейшему анализу поведения человека в зависимости от времени и пространства. Время и пространство у двуногих другое, и связано, как отмечает наш кошачий Кант, таким образом: чем короче время их совместного кручения и длиннее между ними протяженность, тем дольше они терпят себе подобных. Гормоны блаженства у них тоже иные. где‑то я вычитал, что их знаменитый поэт иногда чувствовал себя котом, даже мяукал, и минутами был абсолютно, животно счастлив. Думаю, что он исключение из их человеческого рода, и приближается к нашей кошачьей сущности. Двуногие так носятся со своей эмоциональной жизнью, что.»
