Виктор Ардов - Этюды к портретам
И впоследствии Лев Николаевич нашел подтверждение такому предположению. Но сделать такой вывод, основываясь на скудных сведениях о жизни давным-давно умершего кочевника, на мой взгляд, означает необыкновенное проникновение в суть.
И еще раз я хочу отметить беспримерную щедрость и доброту Анны Андреевны. Она многие годы бедствовала. Знавала и голод… Но если у нее появлялись деньги, она раздавала их всем, кто только ни попросит.
А как ей нравилось делать подарки!
Как любила Анна Андреевна веселое застолье!..
Чем старше становилась, тем больше любила окружать себя молодежью. В нашем доме часто собирались друзья моих сыновей. И Анна Андреевна, радостная, оживленная, сидела на своем обычном месте на диване в нашей маленькой столовой, слушала громкие шутки собеседников, из которых старшему едва исполнилось 25, шутила сама…
Более того: часто именно по инициативе Анны Андреевны затевались такие пирушки. Она часто просила моих сыновей организовать «бал», по ее выражению, — собрать сверстников, распорядиться насчет трапезы…
1966–1974
ЮРИЙ ОЛЕША
Когда я произношу или слышу слово «поэт», прежде всего в моем сознании возникает Юрий Олеша.
Я неоднократно встречался и разговаривал с В. В. Маяковским; много раз видел Сергея Есенина; учился в средней школе вместе с Луговским. Ко мне домой приходил не раз Борис Пастернак. Я дружил с М. А. Светловым. Но эти два слога — «поэт» — ассоциируются для меня именно с обликом Юрия Карловича…
Почему так происходит? Есенин в жизни был подчеркнуто прозаичен. Больше всего он напоминал лихого деревенского парня, который настолько обаятелен, что убежден твердо и раз навсегда: как бы он ни созорничал, ему все простится.
Маяковский последовательно исключал из своего поведения элементы, хотя бы отдаленно напоминающие «пиита».
Володя Луговской был таким добрым, что в общении с людьми старался быть подобным своему собеседнику.
Михаил Аркадьевич Светлов воздвиг вокруг себя высокий забор из иронии. Он стеснялся где-нибудь, кроме как в стихах, обнаружить малейший элемент лирики.
Юрий Карлович только дебютировал в стихах и очень скоро перешел на прозу. Это говорит о скромности и самовзыскательности большого дарования. В истории литературы подобные случаи бывают, но не часто: трудно ведь признать за собою недостаточность поэтической индивидуальности.
Так оценил свой талант сам Олеша. А я-то, как и десятки, сотни тысяч его читателей и почитателей, думаю иначе. Для нас Олеша все равно истинный поэт, хотя он сочинял прозу. В свое время такой путь проделал И. С. Тургенев. Он тоже начинал как стихотворец…
Не рифмы же как таковые формируют поэта!.. Утверждаю, что до конца своих дней Олеша воспринимал мир, реагировал на все, что его окружало, высказывался и совершал поступки именно как поэт. Это было для него ограничением. Он никогда не думал: дай-ка я скажу то-то или поступлю так-то, ибо так должен говорить и действовать поэт. Он просто не мог жить и вести себя иначе!
Олеша и в 60 лет был поэтичен в такой мере, что любой юноша, наполненный самыми возвышенными представлениями, намерениями, помыслами, не станет рядом с ним — со стариком, прошедшим не слишком удачливый жизненный путь.
Вот я написал эти слова: не слишком удачливый. Увы, это было так. Юрий Карлович не стал преуспевающим «классиком», несмотря на огромный свой талант. Но в том- то и заключается неповторимое своеобразие истинного поэтического дарования: ничто не могло стереть с его личности высокого лиризма.
Ах, насколько легче вещать стихами и прозаическими афоризмами, когда за гобою ходят почтительные секретари и стенографы, записывая всякое твое слово, всякую мысль, всякий несформировавшийся еще замысел! Много труднее оставаться поэтом, ныряя в «глубину» неустроенного — пусть даже по собственной вине — быта!
Олеша оставался поэтом, сдавая в мастерскую ремонта сношенную пару обуви или покупая полкило фарша на обед. Он поражал всех глубиною и остротою своего видения мира, своего мышления и в те минуты, когда, нетрезвый, шутил за ресторанным столиком. Когда лежал на больничной кровати. Когда переносил тяготы войны и эвакуации. Как это достигалось? Вернее: отчего это происходило?
Можно изменить почерк для записки в несколько строк. Но нельзя скрыть органически присущую тебе систему начертания букв, если пишешь большой труд. Так и тут: чтобы всю жизнь производить впечатление, что ты поэт, надо быть поэтом. Вот почему Олеша никогда не издавал фальшивых звуков мнимой поэтичности, почему он оставался «на уровне» при самых прозаических отправлениях быта.
Юрий Карлович сделался легендарной фигурой еще при Жизни. Самая внешность его — неповторимая и воистину поэтическая — привлекала внимание. Невысокий худощавый человек с короткой шеей и головой, откинутой назад, с глазами, о которых надо говорить подробно.
Когда-то все, кому приходилось встречаться со Львом Толстым, отмечали его светлые пронзительные, казавшиеся Даже злыми глаза. Мне рассказывал наш замечательный скульптор-анималист И. С. Ефимов: Анна Голубкина вернулась из Ясной Поляны, куда она ездила лепить Толстого. Ефимов спросил свою приятельницу и коллегу: каким она нашла великого писателя? Голубкина ответила неожиданно и кратко:
— Волк он — вот кто! У него глаза волчьи!
(Точно такое же определение, сделанное графиней Олсуфьевой, приводит И. А. Бунин.)
Наверное, людям, привыкшим к общим местам и запомнившим раз и навсегда, что Толстой — «благостный старец», покажется непонятным это утверждение талантливой художницы. А между тем гений Толстого и должен был выражаться в беспощадно остром, всепроникающем взоре.
Олешу нельзя было назвать волком. Но глаза у него были лесные. Знаете — такие светлые-светлые, даже зрачки кажутся светлее белков. И что-то в них мерцает вольное, независимое, как у лесного зверя, который никогда не станет ручным. Постоянно проходит в глазах непонятная, особая, сказал бы я, смена мыслей и чувств, иронии и пафоса. И это все — для себя. «Выход» эмоций и мыслей для нас, для собеседников и зрителей (а Олешу всегда рассматривали люди как некое чудо и глазели на него — на этого неповторимого человека), «выход» — гораздо меньше того, что ощущает, думает, переживает поэт… Да оно и естественно: разве мог Олеша делиться со всеми тем, что возникало в нем? Сколько народу вообще способно понимать и чувствовать, как он?.. И как-то он был удивительно щедр в общении с людьми. Я не знаю литератора или художника, артиста или ученого, столь искреннего, словоохотливого, демократического, как Юрий Карлович. В нем это сочеталось с поразительным тактом. Если Олеша не хотел быть сию минуту злым и беспощадным по какой-либо причине (а причин на это хватало хотя бы потому, что толстошкурых личностей, оскорбляющих поэта одним своим присутствием, людишек, которые даже не замечают собственной грубости, — таких всюду мы найдем в избытке), то его деликатность и доброжелательность не имели себе равных.
Повторяю, злыми глаза Олеши никогда не были. То были глаза лесного вольного зверя. Неприрученного. Непокорного и не принявшего мелкие нормы повседневности «к руководству».
Кукрыниксы в шарже на Юрия Карловича в начале тридцатых годов очень хорошо передали взгляд поэта. Они просто так и нарисовали на своем листе: радужная оболочка— белая (то есть не затемненная ничем бумага), а белки— серые, окрашены чуть-чуть углем. И вольную грацию фигуры, его легкий, полетный жест передали художники в этом рисунке.
Вообще он был похож только на самого себя во всех проявлениях своих и во всех чертах. И чувствовался в нем дух талантливого польского народа. Откровенная и зажигательная романтичность окрашивала и творчество и жизнь поэта.
У Юрия Карловича эти качества безмерно обогащены всем строем русской литературы, которую он, разумеется, знал и понимал поразительно: глубоко, широко и своеобразно. Не случайно, например, Театр Вахтангова именно Олеше заказал инсценировку «Идиота» Достоевского. В этой пьесе недостаточно было честно переписать в виде реплик персонажей диалоги оригинала или мысли автора. Требовалось проникновение в дух и строй великого произведения. И притом наряду с тонкой точностью (извините за неуклюжее сопоставление двух этих слов) желательна была еще и законченная изящность мысли и слога, которая не противоречила бы замыслам гения, а, наоборот, выражала бы их эффектнее, чем то возможно в прозе. Сцена есть сцена. И даже от Достоевского и Толстого она требует специфической стройности в новом построении сюжета. А если речь идет о романе, которому сам автор не придал драматургическую форму, литературное дарование инсценировщика обретает огромное значение. И правильно поступили вахтанговцы, привлекая к сценической интерпретации сложного и знаменитого создания великого писателя именно Олешу. Он полностью оправдал надежды театра.
