Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий
— Конечно, ты должен принять предложение и переехать в Москву, ну что тебе делать на Урале, — сказал Андрей, — ведь ты уже давно перерос свой город.
Собственно, я думал точно так же, но все никак не мог решиться. Хотя, конечно, приятно, когда тебе говорят, что ты перерос то, что больше тебя, — родной город.
— Давайте я сфотографирую Могутова с голландцами, — предложил я.
— Света не хватит, — предположил Андрей, — смотри, темнеет.
И все посмотрели вдаль. В шлюзе стояла мертвая вода, вдоль шлюза тянулась кленовая аллея, за ней начинались сгущаться сумерки.
— И все-таки попробую, — выпив бургундского, я стал упрямым, как местная корова.
Пленку я проявлю позже, вернувшись в Москву. Кадр действительно не получится: в нем будет слишком мало света.
На следующий день надо было возвращаться в Париж, Анна Иоанновна решила довезти нас до вокзала кружной дорогой. Подкрепившись сырами и ветчиной, тронулись. Жаль, конечно, что с Балтюсом не получилось, но и так впечатлений — выше крыши, один будайет чего стоит, один Батай, не говоря уже о костяной руке Марии Магдалины и куче отснятых пленок в сумке.
Внезапно на развилке Гущина тормознулась и, не снимая рук с руля, стала вглядываться в лобовое стекло. На лбу ее ожили выразительные морщины.
— Это где-то здесь, — продолжала она вглядываться в холмы и поля, раскинувшиеся на холмах, — кажется, я узнаю дорогу…
— Что? Что именно? — переполошились мы с Могутовым на заднем сиденье.
— Балтюс, — догадался Андрей. — Отлично. Ничего, уедете на следующей электричке.
Четверть часа блуждали, потом еще и еще, пока Анна Иоанновна не начала наливаться уверенностью.
— Это где-то здесь, здесь…
Наконец дорога закончилась, мы споткнулись о тупик, окруженный забором, за ним был запущенный дом. Ворота заперты на цепь, но забор покосился в разные стороны, сквозь большие щели виднелась заросшая лужайка и почему-то остов старого автомобиля в стороне, обветшалое крыльцо с облезлыми перилами. Шато казалось пустым, мертвым, очень романтичным. Дух перехватывало от причастности к истории и подглядывания за частной жизнью. Хотя ничего существенного не происходило — ну дом и дом. Старый, заброшенный. Видавший виды. Видавший босые ступни моделей Балтюса, его азиатку…
Многоопытный репортер, я полез в сумку за фотоаппаратом, предвкушая победу, бонус. Но кнопка категорически отказывалась нажиматься — так бывает всегда, когда пленка заканчивается и колесико перемотки перестает вращаться.
Вожделение мое оказалось неудовлетворенным, ибо нет снимка — нет послевкусия.
Или все-таки оно было?
…Вернувшись в Москву, я попросил у нового начальства пару дней для того, чтобы смотаться на Урал забрать вещи.
И перебрался на новое место.
Карта-схема бургундского метрополитена
Белые коровы
Клены вдоль канала
Бузина вдоль изгороди
Неспелая ежевика
Вихрастые, стремительные виноградники
Рено Эспас
Анна Иоанновна и ее дети — Франсуа, Роза и Вероника со своим «до-до»
Детские кассеты в автомобиле и тарелочка с чипсами, которые ест Вероника
Брусчатка в городках
Шлюзы
Средневековая кладка стен
Медленно разрушающийся (стирающийся) готический песчаник
Пустые города (городки)
Пустые церкви, булочные и продуктовые лавки
Табло с бегущей строкой в центре Корбиньи
Фестиваль альтернативной музыки, проходящий в полях
Балтюс
Нега
Млечный путь
Ленивые, обездвиженные коты
Ортодоксальный католицизм
Отдаленный шум проехавшей машины — и снова тишина
Ночное мычание белых коров, жующих пространство
Холмы и рассудочные (упорядоченные) пропасти между холмами
Высокое давление
Воздух, похожий на вино и вино, похожее на воздух
Стихотворение Шарля Пеги
Черепичные крыши, заставляющие выдвинуть гипотезу о зарождении кубизма
Несерьезные дожди и погода, меняющаяся каждые полчаса — как море в Коктебеле (Андрей: «двадцатичетырехчасовое кино»)
Детские книги, о которых говоришь на детской площадке
Игра в шары
Сыры и паштеты
Средневековая сырость и влага
Дорожные указатели
Замки на холмах
Цветники
Плющ
Мельница за шлюзом
Подсолнухи, целые поля подсолнухов
Велосипеды и велосипедисты
Покой и воля
Джаз-радио
Чай с апельсиновыми корками
Отсутствие кофе
2002Невозможность путешествий
Ольге
Ради бога, уезжайте куда-нибудь и вы, но только не по железной дороге. Железная дорога к путешествию то, что бордель к любви, — так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно…
Лев Толстой в письме к Ивану Тургеневу из Женевы от 28.03.1857Мск — Узуново
(Расстояние 159 км, общее время в пути 2 ч 34 мин.)
Из-за того, что Ольга легла на операцию, мы не поехали в Ригу с Левкиным, как собирались. В последний момент побежали делать визу через туристическое агентство, но теперь уже заболел я. Траванулся, живот отчаянно крутило. Поднялась температура, из-за чего осенний дождь остро обжигал кожу. Словно небесное воинство тушило о мое лицо невидимые сигареты.
В агентстве отказали: раз срочно, обращайтесь в посольство. Однако температура не опускалась, какой из меня ходок? И Левкин уехал на историческую родину без праздных провожатых.
Праздных, ибо в ноябре Москва оказывается особенно тоскливой, тихой. Ленинградка стоит в любое время суток, рекламы подмигивают с любого угла, спешащие люди одновременно и яростно говорят в десятки мобильных, и пар, вырывающийся из общего рта толпы, поднимается кверху, точно от озимых, а все равно кажется: город тих как бумага, на которой забыли нарисовать город.
День резко укорачивается, выпадает первый снег, быстро сходит, уступая место второму и третьему. В промежутках разрастается свинцовая слякоть, придавливающая кленовые листья. Еще совсем недавно, в солнечном и теплом октябре улицу Усиевича засыпало червленой красотой, из-за чего та стала похожа на Златоустовскую гравюру: позолота осыпалась с веток деревьев, отныне напоминающих трещины в пространстве, вниз, навела уют и безветрие.
В ноябре все резко (или не резко, раз на раз не приходится) меняется, словно бы слегка горчащая, коричная мягкость, разлитая в природе, пересыхает, уступая место звездам в выпотрошенном небе и нравственному закону в СМИ.
Куда мне деться в этом ноябре? А вот куда: в Алма-Ату, где нужно помогать хорошим людям… Позвонили, позвали, вовремя сориентировался: значит, не на запад, а на восток, куда редко заводит персональный фэн-шуй, но откуда растут ноги у моей меланхолии.
Узуново — Михайлов
(Расстояние 205 км, общее время в пути 3 ч 37 мин.)
В Михайлове пошел дождь. Трава здесь пожухлая, но все еще зеленая. Снег закончился сразу при выезде из Москвы.
Крутящиеся деревья: когда ночью смотришь в окно, а свет в купе выключен, стоит полная тьма. Но поезд, ходом своим, выхватывает из темноты деревья, они на мгновенье подступают к полотну и тут же отскакивают от освещенной территории. Будто поезд идет по касательной мимо гигантской карусели, на которой кружат деревья, причем не только на краях карусельной плоскости: каждое дерево крутится еще и вокруг своей оси.
Горожанам, уставшим от монотонности, необходимы развлечения подобного рода. Безопасное и ничем не грозящее, заранее просчитанное приключение. Отклонения минимальны. Непредсказуемость загнана в нюансы.
При всем разнообразии потенциалов жизнь столичного жителя однообразна, особенно поздней осенью. Оттого и думали про Ригу.
Оттого и случилась Алма-Ата: важно же под конец года устроить себе выпадание.
Необходимо озадачиться путешествием без особенной цели, когда важнее всего самодостаточность перемещения. Когда ты, как акын, поешь о том, что видишь, чувствуешь. Узнаешь. Даже если при этом не произнесено (или написано) ни одного слова. Дорога — это ведь тоже текст. Сложноорганизованный.
Я уезжал с Павелецкого, между прочим, в первый раз. До этого мы сюда ходили смотреть с приятелем на траурный поезд, привезший умершего Ленина. Есть такой полузабытый мемориал на задворках вокзала.
Обычно (два раза в год) я езжу домой в Чердачинск с Казанского. Всю жизнь, сколько помню, одним и тем же маршрутом, выученным назубок, ставшим привычным, как расписание пригородных электричек. Через Волгу (Самара, Сызрань, Потьма) и Башкирию (долгая стоянка в Уфе) по горнозаводскому району (Аша) к все более и более родным Миассу и Златоусту. Маршрут заигранный, как «Турецкий марш» Моцарта. Как «Времена года» Вивальди.
