Томас Бриджер - Маленький большой человек
Суровая жизнь отучила Хикока чему-либо удивляться. Он просто хлопнул себя по ляжкам и расхохотался.
— Знаешь, старина, — еле выговорил Билл сквозь взрывы смеха. — Ты… ты самый прожженный мошенник из всех, кого я когда-либо встречал. Но ты… гы-гы… еще и дурак, каких свет не видывал. Да несколько сотен человек отдали бы тебе все, что у них есть, узнав, как ты прихлопнул Дикого Билла Хикока, а ты… гы-гы-гы… упустил такую возможность!
Билл просто корчился от хохота, но мне почудилось в его неожиданном веселье что-то наигранное. В самом деле, он скорее бы предпочел пасть от моей пули, чем чувствовать себя на мушке.
— Что ж, старина, — внезапно посерьезнел мой приятель, — теперь ты по праву можешь рассказывать всем встречным, что надрал задницу Дикому Биллу Хикоку.
— И не подумаю, — ответил я и держал свое слово вплоть до сегодняшнего дня. Но дело здесь вовсе не в моей природной скромности. Просто люди и так слишком много болтали об двух этих длинноволосых милягах, Хикоке и Кастере. Так зачем создавать одному из них бесплатную рекламу?
Его усы разочарованно опустились, но он снова деланно рассмеялся:
— Я собираюсь в Эбелин. Будешь в тех краях — заходи, выпивка за мной. Но будь я проклят, если еще хоть раз сяду играть с тобой в покер!
Мы обменялись рукопожатием, и он, ни разу не оглянувшись, пошел дальше. На его высоких сапогах звякали шпоры, а слабый утренний ветерок развевал длинные волосы.
Все лето семьдесят первого я провел в Канзас-Сити, продолжая зарабатывать покером деньги для нас с Амелией. Два раза меня ловили на мошенничестве. Первый раз один парень легко ранил меня в ногу, но, испугавшись, что наделал много шума, сбежал. Во второй — другой молодчик попер на меня с ножом, и его пришлось успокоить, прострелив руку.
После этих случаев за мною закрепилась дурная слава Становилось все труднее находить партнеров для игры, а те, что отваживались садиться со мной за стол, все время неотрывно следили за моими руками. А когда мне доводилось играть с другими виртуозами револьвера — вроде Джека Голлахера и Билли Диксона, то мне и самому даже в голову не приходило трюкачить. Чем больше узнаешь о стрелковом искусстве, тем с большим почтением относишься к тем, для кого оно стало профессией.
Траты малышки Амелии приобретали чудовищный размах. Однажды, возвратившись в отель, я обнаружил в гостиной здоровенное фортепьяно красного дерева и престарелого немца в очках и бороде, приехавшего аж из Сент-Луис, чтобы настраивать инструмент и давать девочке уроки музыки. Мне пришлось раскошелиться на все, включая билет старика, а также его комнату и трехразовое питание. Это помимо оплаты самих уроков.
Не знаю уж, каким он был профессионалом, но я так и не смог ни разу заставить его сыграть какую-нибудь мало-мальски связную пьеску, старый болван долбил одни гаммы или, вооружившись камертоном, колдовал над струнами и молоточками.
Оправившись от первого шока, вызванного общей суммой счета, я испытал законную гордость за Амелию, выказавшую столь похвальную тягу к знаниям и искусству.
Должен сразу оговориться: Амелия так никогда и не научилась играть хотя бы сносно. То, что вылетало из-под ее пальчиков, больше всего напоминало бродящую по клавишам кошку. Немец просто с ума сходил, орал, умолял, рвал в клочья свою бороду, а однажды, когда моя славная племянница после долгих упражнений в сотый раз ошиблась на одном и том же месте, расплакался, как ребенок.
Месяца через два она сказала мне:
— Дядя Джек, ты не будешь против, если я выброшу этот дурацкий гроб с музыкой? Он мне страшно надоел.
Да, теперь она говорила, как настоящая английская леди, стараясь меньше открывать рот и пропускать слова через нос. Звучало это просто потрясающе.
Разумеется, я согласился, так как желал ей только добра, и купил немцу обратный билет до Сент-Луис. Затем я нанял нескольких бездельников, которые погрузили инструмент на пароход и отправили его вслед за учителем — у меня возникло здравое желание вернуть фортепьяно в магазин, заявив, что оно меня не устраивает, и получить свои деньги назад. Однако, как это нередко случалось в те дни, проклятое суденышко ввязалось в гонку с другим пароходом, его котел взорвался, и оно выгорело до самой ватерлинии вместе с драгоценным инструментом, за который я еще оставался должен магазину 930 долларов. Вместе с ним пропали все документы и квитанции. Возмущению моих кредиторов не было предела, и я едва не угодил в тюрьму за порчу чужого имущества, однако нанятый мною адвокат сумел уладить дело полюбовно: до конца дней своих мне предстояло выплачивать по пятьдесят долларов в неделю. Это не считая двухсот долларов за услуги адвоката.
Со мной как назло уже почти никто не соглашался играть. А тут еще счета из отеля, магазинов готового платья, парикмахеров… Амелия между тем вовсе не отказалась от мысли получить музыкальное образование и сменила немца с пропавшим фортепьяно на грудастую даму, рядом с которой выдающийся бюст Долли казался просто недоразумением. Дама учила пению и клялась, что она родом из Италии, где выступала на оперной сцене в городке под названием Милан. Все величали ее «синьорина Кармела». Когда она разминала свой голос гаммами, к нам сбегались разъяренные соседи со всех этажей, из чего я делаю вывод, что петь синьорина Кармела действительно умела.
Однако она почти всегда была сильно пьяна, и ее едва хватало на эти гаммы, а потом, многозначительно погрозив Амелии толстым пальцем, унизанным дешевыми кольцами, синьорина громко икала, падала на софу и засыпала непробудным сном. Тут я вставал перед непростым выбором: либо дать ей выспаться, что могло занять несколько часов (за каждый из которых я платил по три доллара), либо вернуть ее к жизни, что было связано с некоторой опасностью. Обычно спросонья она принимала меня за своего любовника с дурацким именем Винченцо, и это ужасно забавляло Амелию.
Голосовые данные моей дорогой племянницы явно не превышали ее склонностей к фортепьяно, хотя синьорина Кармела, в отличие от своего предшественника-немца, и отказывалась признать столь очевидную вещь. До сих пор не могу понять, почему столь мелодичный голосок Амелии переходил на ужасающее хриплое карканье, едва она начинала петь. Но я не стал относиться к ней хуже из-за этого. Более того, я по-прежнему поощрял ее стремление найти себя в музыке, однако, когда синьорина заявила однажды, что пора снять зал и устроить там сольный концерт моей племянницы, я, живо представив себе ярость толпы городских меломанов, сдуру купивших билеты, а теперь швыряющих чем попало в хрупкую фигурку на сцене после первой же песни, ответил решительным отказом.
