Джеймс Купер - Пионеры, или У истоков Сосквеганны
— Оставьте, оставьте меня! — сказала она, на мгновение поднимая на него глаза. — Моего чувства не выразить словами! Я так благодарна вам, Оливер, за свое спасение!
Эдвардс подошел к краю скалы и крикнул:
— Бенджамен! Где вы, Бенджамен?
Голос точно из-под земли ответил:
— Здесь, хозяин! Сижу в этой норе, где жарко, как в пекле. Мне надоела моя каюта, изволите видеть, и если Кожаный Чулок не скоро отправится в плавание за своими бобрами, то я вернусь в доки, отбуду свой карантин, помирюсь с законом и спущу последние доллары.
— Принесите стакан воды, — продолжал Эдвардс, — и подбавьте в него немного вина. Да скорее, прошу вас!
— Не признаю я таких напитков, мистер Оливер, — отвечал дворецкий, вылезая из пещеры, — а ямайку мы прикончили с Билли Кэрби, когда он взял меня на буксир на большой дороге. Ну, да для слабого желудка, пожалуй, годится эта красная микстура. Этот мистер Кэрби не первоклассный корабль, однако, довольно ловко лавирует среди пней, как лондонский лоцман среди угольных судов.
Говоря это, дворецкий поднялся на площадку и подал требуемый напиток. Лицо его сохраняло следы жестокой попойки. Елизавета приняла от Эдвардса стакан, который он предложил ей, и снова попросила оставить ее одну.
Молодой человек отошел от нее к Натти, который хлопотал около могикана. Когда их глаза встретились, охотник грустно сказал:
— Его время пришло, малый! Я вижу это по его глазам. Когда индеец уставится так в одну точку, то это значит, что он думает о смерти. А уж что он задумает, то и сбудется.
Чьи-то быстрые шаги, раздавшиеся поблизости, помешали молодому человеку ответить, и спустя мгновение, к изумлению всех присутствующих, на склоне холма показался Грант, быстро спускающийся на площадку. Оливер бросился к нему и помог сойти по крутому спуску.
— Как вы попали сюда? — воскликнул он. — Неужели на горе есть люди?
Пастор, собравшись с духом, быстро ответил:
— Я узнал, что мою дочь видели на горе, и когда огонь показался на вершине, побежал ее искать, но встретился с ней на дороге, и она рассказала мне о мисс Темпль. Тогда я отправился на поиски, думая, нельзя ли ее спасти, но сам забрался в опасное место и сгорел бы, если бы меня не вывели собаки Натти.
— Да, следуйте за собаками, и если только есть проход, они отыщут его, — сказал Натти, — у них чутье вполне заменяет человеческий рассудок.
— Я так и сделал, и они вывели меня на это место. Я вижу, что вы все целы и невредимы.
— Да, кроме Джона, — отвечал охотник, — он хоть и цел, но доживает свой последний час.
— Вы правду сказали, — заметил пастор, подходя к индейцу. — Я часто видел умирающих… Да, рука смерти простерлась над старым воином.
— Он устал от долгого пути, — проговорил Натти. — Пошел прочь, Гектор! Прочь, говорят тебе!.. Тело не железо, и человек изнашивается, особенно, когда все его родные и близкие ушли в далекую страну, и он остался один со своим горем.
Индеец медленно поднял свое неподвижное, без всякого выражения лицо, затем он снова отвернулся и запел на своем языке низким, гортанным голосом, по временам повышая голос до высоких пронзительных нот:
— Я ухожу! Я ухожу! Я убивал магуасов! Я убивал магуасов! Я ухожу! Я ухожу!
— Что он говорит, Кожаный Чулок? — спросил Грант.
— Он воспевает свои дела, — отвечал Натти, грустно глядя на своего умирающего друга. — И имеет право. Я знаю, что каждое слово его верно.
Индеец поднял голову и произнес низким, ясным голосом:
— Кто может сказать, что магуас видел спину могикана? Кто из врагов, выступавших против него, доживал до утра? Кто из мингов, с которыми он вступал в бой, пел песню победы? Лгал ли когда-нибудь могикан? Нет, правда жила в нем, и только правда исходила из его уст. В молодости он был воином, и его мокассины оставляли кровавые следы. В старости он был мудр, и его слова у костра совета не говорились на ветер.
— Он уже не поет своей языческой песни! — воскликнул пастор. — Что он говорит? Сожалеет ли об утрате жизни?
— Еще бы не сожалеть! — сказал Натти. — Он знает, что его конец близок, не хуже нас с вами, но видит в этом не утрату, а прибыль. И то сказать: он стар и дряхл, а из-за ваших расчисток дичь сделалась так редка, что и лучшие стрелки, чем он, терпят нужду. Теперь он думает, что переселится в такой край, где дичь не переводится, где он встретит только честных и справедливых индейцев, где он увидит свое племя. Утрата! Какая тут может быть утрата для человека, руки которого были созданы вовсе не для плетения корзин? Утрата! Если тут есть для кого утрата, то только для меня. Но когда он уйдет, и я, наверное, скоро отправлюсь вслед за ним…
— Он теперь счастлив, — продолжал Бумпо, — я вижу это по его глазам, — а это с ним не было с тех самых пор, как делавары ушли на запад. Ах! Давно это было! И много черных дней мы с ним видели с тех пор.
— Соколиный Глаз! — сказал могикан, поднимая глаза, в которых засветилась последняя вспышка жизни. — Соколиный Глаз, выслушай слова твоего брата.
— Да, Джон, — отвечал охотник, взволнованный этим обращением. — Мы были братьями. Что ты хочешь сказать мне, Чингачгук?
— Прощай, Соколиный Глаз! Положи лук и томагавк, и трубку, и вампум[33] могикана в его могилу, потому что, когда он встанет ночью, как воин, готовый вступить на военную тропу, ему некогда будет искать их.
— Что он говорит, Натаниэль? — воскликнул пастор с видимой тревогой. — Вспоминает ли он обеты нашей религии?
Когда волнение, вызванное словами умирающего и отражавшееся на каждом мускуле загорелого лица Бумпо, немного улеглось, он ответил пастору:
— Нет, нет, он возлагает надежды только на свои подвиги. Он верит, как и все в его народе, что станет снова молодым и будет вечно охотиться в счастливой стране.
— Джон! — воскликнул ревностный пастор.
Он умолк, пораженный переменой в окружающей природе. Черные тучи сгустились на небе и наступила зловещая тишина, предвещавшая грозу. Пламя, все еще бушевавшее по склонам горы, теперь не металось во все стороны, но поднималось высоко кверху. Распространение пожара замедлилось. Дым, нависший над долиной, рассеялся. Зигзаги молний рассекали тучи, собиравшиеся над западными холмами.
Вдруг блеснула молния, озарившая своим трепетным сиянием половину неба, и удар грома прокатился над холмами. Могикан приподнялся и протянул свою исхудалую руку к западу. Его темное лицо осветилось радостной улыбкой. Мускулы застыли в неподвижном положении, легкая судорога пробежала около губ, рука медленно упала, и тело старого воина опустилось бездыханным на скалу. Остановившиеся глаза по-прежнему были открыты и устремлены на далекие холмы.
