Клиффорд Ирвинг - Король долины
— У меня очень хорошее осязание, — сказала молодая мать. — Я хорошо ее чувствую, какая она, я ощущаю ее глаза, и нос, и ручки, ножки — я знаю, как она выглядит.
Несколько слезинок сбежали по ее щекам; она привлекла дочку к себе и дала ей грудь. Девочка начала сосать, потом опять заплакала. Мужчины молча смотрели на нее.
— У меня, наверное, нет молока, — сказала слепая.
— Подожди, может, я смогу помочь. — Телма приподняла ребенка, уложила его на нагретое место под боком у матери, так, чтобы ручонками девочка уперлась в ее большую грудь. Потом она стала осторожно мять грудь пальцами, массировать круговыми движениями — от соска наружу. Сосок постепенно наполнился молоком, стал тугим и твердым.
— Здесь двое мужчин, — тихо сказала молодая женщина.
— Ничего, это те, которые привезли тебя сюда.
— А тот, который разговаривал со мной в лесу — он здесь?
— Да, я здесь, — сказал Клейтон.
— Вы так хорошо разговаривали со мной, — сказала она. — Вы мне очень помогли. Вы сейчас смотрите в сторону?
— Нет.
— Я хоть и не вижу, но чувствую такое… Большие руки Телмы разминали вторую смуглую грудь. Девочка перестала плакать, Телма взглянула на нее. Малышка дышала медленно, с усилием. Телма покачала головой.
— Ке паса? Что случилось? — спросила роженица.
— Ничего. Ты должна успокоиться. Хочешь спать?
— Я устала.
— А есть?
— Немного.
Телма нахмурилась.
— У меня есть ветчина, но свежее мясо было бы лучше.
Клейтон одной рукой заправил рубашку, а другую запустил в густые черные волосы.
— Там наверху, в горах, есть олени. Пошли, Лес. Мы запросто завалим теленка.
— Это было б здорово, — сказала Телма. — Если бы ты это сделал, Клей, было бы отлично.
Они направились к южному склону хребта Сангре, более пологому, чем то место, где они расположились накануне. Тучи ушли, небо сияло синевой. Снег так ослепительно сверкал на солнце, что невозможно было смотреть, не щурясь. Утро было чудесное, голубое. Быстро теплело.
Забравшись немного повыше, они спешились и отпустили лошадей, бросив поводья на землю. Кое-где под соснами уже протаяли пятна красной земли — здесь лошади смогут пощипать первые весенние ростки. Немного выше, там, где летом обычно образуется озерцо, братья остановились и стали ждать. Незадолго до полудня Клейтон увидел наверху, у гребня хребта, олениху с детенышем. Едва он успел улечься в снег на живот и щелкнул предохранителем винтовки, олениха вскинула голову, уловив звук в неподвижном воздухе, потянула носом — и сорвалась с места, олененок — за ней. Они помчались вдоль хребта, чуть в сторону от того места, где залег Клейтон. Потом, как он и ожидал, она остановилась и застыла — парящая и неподвижная как камень — с любопытством глядя в его сторону, а позади в той же позе застыл ее детеныш. А через долю секунды, когда мышцы ее напряглись и она готова были взлететь и исчезнуть из виду за гребнем горы, Клейтон спустил курок. Он стрелял олененку в голову, целясь с запасом на пол-корпуса. Пуля настигла детеныша в прыжке — и он рухнул в снег уже мертвым. Олениха, не оглядываясь, прыгнула и исчезла из виду, чтобы оплакать его — если только она умеет плакать — в одиночестве, укрывшись в лесной чаще.
Они дотащили олененка к подножию горы, там сняли шкуру и выпотрошили. Клейтон нарезал темно-красное мясо большими кусками, уложил в седельные сумки, и они поехали обратно на ранчо. Телма встретила их у порога.
— Ребенок умрет, — сказала она.
Большую часть дня братья наблюдали за девочкой. Она вяло сосала материнскую грудь, но маленькие ручки были слишком слабы, чтобы надавить на тугую округлую вспухлость вокруг соска. Телма подоила двух своих херефордских коров, разбавила молоко, вскипятила его, а работника послала на соседнее ранчо за резиновой соской. Но это не помогло. Девочка отворачивала сморщенное красное личико к подушке и судорожно дышала. Она лежала, такая худенькая, жалкая и сучила ручками и ножками. Ее мать рассказала, что очень плохо питалась. Она жила с сестрой в хижине на окраине городка, пока не пришло время рожать. А родить решила в лесу, в одиночестве, и умереть вместе с ребенком.
Лесник повез ее на своей повозке, запряженной парой мулов, почти до самого перевала, а там свернул и поехал к своей горной хижине. Почти двое суток она провела там, на этом склоне, прежде чем братья услышали ее стоны.
— Как тебя зовут? — спросила Телма.
— Эсперанса — в честь моей мамы. Мой отец был капитаном кавалерии. Они оба умерли.
— И теперь тебе некуда идти?
— Мне все равно, куда идти, — вздохнула она. — А эти люди, которые меня привезли — кто они такие?
— Проезжие. Говорят — из Амарилло.
— А этот высокий, бородатый, с мягким голосом — он кто?
— Он сейчас придет. Я не знаю, кто он такой.
Клейтон помедлил у двери.
— Не бойся, — сказала Телма. — Зайди, поговори с ней, только не слишком долго.
Он вошел в комнату и сел рядом с кроватью. Чтобы занять чем-нибудь руки, опять достал свою березовую палочку и начал строгать, как утром. Она спросила, что он делает, он ответил.
— А что ты вырежешь из нее?
— Еще не знаю. А что бы ты хотела?
— Я? — удивилась она. — Наверное, какого-нибудь зверя, какого-нибудь пушистого зверя — можешь ты вырезать такого из дерева?
— Зверя я, думаю, вырежу, но чтобы сделать ему мех, нужна какая-то хитрая резьба.
— Ничего, мне это неважно. Я буду представлять себе, что он пушистый. Сделай его гладким, как будто он прилизанный — тогда будет легче представить себе, что это мех.
Он старательно резал дерево, ловко орудуя большими руками, и время от времени поглядывал на лицо, повернутое к нему профилем. Взгляд ее был устремлен под крышу. Ребенок изредка шевелился, и она давала ему грудь, но он тут же сползал на покрывало, так и не пососав.
Клейтон видел это, и ему было грустно, но в то же время он сознавал, что будет лучше, если девочка умрет. Он понимал, что эта женщина беспомощна, а с ребенком — тем более, и сама она это понимает, потому и ушла в лес, чтобы умереть.
Лестер негромко постучал, приоткрыл дверь.
— Может, нам уже пора ехать дальше, как ты думаешь?
— Чуть позже.
— Останьтесь на ночь, — сказала Телма из-за спины Лестера. — Я вам рада.
— Нет, Тел, — сказал Клейтон. — Нам надо в долину — мы ищем сына Лестера.
Они вышли и опять оставили его одного с молодой женщиной. Он спросил, как ее зовут, она ответила.
— Хорошее имя. Эсперанса — это красиво звучит.
— Ты любишь звуки? — спросила она.
— Звуки? Люблю ли я звуки? Да, пожалуй, — задумчиво сказал он.
— Потому что для меня на свете есть только звуки, запахи и ощущения. Я не отличаю день от ночи, красное от зеленого, но я знаю, нравится мне вещь или нет, хорошая она, или плохая — как-то, по звуку, по запаху. Некоторые вещи пахнут чистотой, как сосны, снег, ветер — только не всякий… я их люблю. Люди тоже имеют запах, одни — хороший, другие — плохой.
