Макс Брэнд - Песнь хлыста
Словом, полковник совершал вояж с полным комфортом и в самом безмятежном расположении духа, пока поезд, приближаясь к станции назначения, не сбавил ход на крутом подъеме и не раздался крик одного из охранников. Оказалось, какой-то оборванец догнал состав и вскочил в него. О происшествии было немедленно доложено Кайасу.
Усмехнувшись, он велел привести наглеца.
Им оказался высокий мужчина с длинными, черными волосами, загорелым лицом и ярко-синими глазами, что в Мексике встречается довольно редко.
Одежда бродяги состояла из сплошных лохмотьев, ноги были босы. Когда полковник принялся внимательно разглядывать его, тот низко поклонился ему, затем указал на свои босые ноги:
— Жаль, что мои ноги не столь бесчувственны к щебенке, как железные колеса поезда, полковник!
Полковник не засмеялся. Он смеялся редко, однако его губы тронуло некое подобие улыбки.
— Ты знаешь, кто я?
— Полковник Кайас. Об этом известно даже слепому.
— И как же слепой может его узнать? — удивился полковник. Тень улыбки сошла с его лица.
— Слепец ощущает силу духа полковника, — польстил оборванец.
Едва уловимая улыбка снова зазмеилась на губах Кайаса.
— А у этого парня есть чувство юмора, — объявил он адъютантам и жестом подозвал охранника. — Как тебе удалось поймать этого проходимца?
— Совершенно случайно, — пояснил тот. — Даже сбавив ход, поезд двигался что конь на полном скаку. Я видел, как этот бродяга выскочил из оврага и помчался будто пантера; прямо смешно. Я был уверен, что он не сможет ухватиться за поручни вагона, а если и ухватится, то не удержится и секунды, у него просто не хватит сил, свалится под колеса. Но ничего подобного! Он прыгнул как пума! И на лету ухватился за поручень. Секунду повисел на нем будто куча лохмотьев и вскочил на площадку вагона. Я был так поражен, что едва успел достать револьвер и сунуть ему под нос. И вот он перед вами!.. Поверьте, полковник, это не простой человек, хотя и прикидывается таким!
— Неужели? Кто же ты тогда, приятель? — поинтересовался Кайас.
— Я, сеньор, всего лишь бедный жонглер.
— Тогда покажи мне, что ты умеешь.
— Дайте мне какие-нибудь предметы, сеньор, и я позабавлю вас своим скромным искусством.
— Леон, дай ему нож. А ты дай револьвер. Посмотрим, на что он способен.
Оборванец выпрямился как кнутовище, обнажив в улыбке ослепительно белые зубы; его глаза блеснули стальной синевой. Сначала он подбросил в воздух револьвер, за ним — нож. Не задерживаясь ни на миг, они один за другим взлетали, опускались, переворачиваясь и сверкая на лету. Потом незнакомец принялся за второй нож и широкополое сомбреро. Шляпа тоже выделывала настоящие чудеса: словно на собственных крыльях она поднималась высоко в воздух, затем, описав дугу, опускалась на голову, будто ее нарочно притягивали, чтобы через мгновение снова взмыть вверх.
Полковник растаял от удовольствия.
Подавшись вперед, он улыбался, показывая из-под усов пожелтевшие зубы.
А жонглер теперь демонстрировал трюки с ножами: вращаясь, они перелетали через плечо и возвращались к руке; затем, словно по собственной прихоти, снова устремлялись вверх — казалось, что он даже не прикасается к ним.
— Вот это здорово! Просто великолепно! — воскликнул полковник.
Жонглер поймал на лету все предметы, затем поклонился и, положив шляпу на место, вернул ножи адъютантам.
— И часто ты пользуешься ловкостью своих пальцев, чтобы красть? — задал вопрос полковник.
— Сеньор, — предупредил один из адъютантов, — мы подъезжаем.
— Ну так ступайте вперед и расчистите для меня место на платформе, — велел Кайас.
Адъютанты поспешно вскочили и, покачиваясь вместе с вагоном, направились к дверям.
— И как часто, мой ловкий друг, ты засовывал свои искусные руки в чужие карманы? — продолжал настаивать полковник.
Синеглазый бродяга улыбнулся:
— Эх, сеньор! Когда у вас две руки и каждая настолько проворна, разве можно уследить, что они вытворяют днем или тем паче ночью?
Полковник едва не рассмеялся.
— Ну ладно, верни револьвер, — велел он.
— А может, позволим ему выступить с сольным номером? — спросил долговязый бродяга.
— Что за чертовщину ты несешь? — разозлился Кайас.
— Сеньор, ведь вы же бравый полковник Кайас, у которого под рукой есть еще один револьвер. А я тот, с кем вы так давно жаждали встречи. Я — Эль-Кид.
Полковник машинально вскочил; ноги Кайаса действовали помимо его воли.
— Вы почти покойник, — продолжал Кид. — Так что, может, попробуете спасти свою жизнь и начнете первым?
Приближаясь к станции, поезд сбавлял ход. Неожиданно громко завизжали тормоза, от последовавшего за этим толчка Кид потерял равновесие.
Полковник, воспользовавшись моментом, молниеносным движением выхватил револьвер. Но когда он взводил курок, то увидел, как блеснула сталь оружия противника, успевшего вернуть равновесие; полоска стали была направлена прямо на него. Узкая вспышка пламени словно разрядом молнии пронзила мозг полковника. Он упал лицом вперед. Его тело наткнулось на ручку противоположного сиденья. Затем оно сползло на пол и осталось лежать в таком положении, лицом вверх.
Звук выстрела заставил обоих адъютантов, уже добравшихся до конца вагона, круто развернуться и броситься обратно. Один из них успел выстрелить по метнувшейся к противоположному выходу долговязой фигуре.
Но пуля прошла мимо. К несчастью, некому было задержать дерзкого преступника: полковник лично позаботился, чтобы в вагоне не оставалось никого, кроме его собственной персоны и адъютантов.
Теперь все складывалось более чем неудачно. Всего лишь прыжок отделял заднюю часть последнего вагона от сложенного возле путей штабеля известковых плит, за которыми начинался кустарник.
Адъютанты с криком бросились в погоню. Их красивые длинные сабли то и дело цеплялись им за ноги. Началась паника. А полковник Кайас лежал неподвижно, с широко открытыми глазами, которые заливала густая кровь из раны во лбу.
Тем же вечером газеты сообщили о гибели полковника, расписав на все лады нападение на поезд неслыханной дерзости. В связи с этим упоминалось и имя Эль-Кида. И в самом деле, кто же еще мог отважиться на подобный поступок? Кому еще удалось бы застрелить такого человека, как полковник Кайас, из его собственного револьвера?
Глава 21
Пленного вытащили на солнце, положили на спину и связали. В таком положении он и пролежал целых десять часов, не в состоянии даже повернуть голову, а жгучее солнце безжалостно палило прямо ему в лицо. И хотя кожа его давно была под стать дубленой, под нижней губой и на веках она обгорела, вздулась безобразными волдырями.
