Джеймс Купер - Прерия
— Мои глаза стары, — продолжал Траппер, — они не так зорки, как в то время, когда я сам был воином, но я могу узнать черты отца в чертах сына. Я узнал его, лишь только он приблизился. Но с тех пор столько лиц прошло перед моими ослабевшими глазами, что я не мог сказать себе, где я видел того, на кого он похож. Скажите мне, молодой человек, как зовут вашего отца?
— Так же, как меня. Он был офицером на службе Соединенных Штатов во время революционной войны. Брата моей матери звали Дункан Ункас Хейворд.
— Еще один Ункас! Еще Ункас! — проговорил старик, дрожа от волнения. — А его отец.
— Носил те же имена, за исключением имени вождя одного из туземных племен. Услуга, о которой я говорил, была оказана ему и моей бабушке.
— Я так и знал! Я так и знал. — воскликнул Траппер дрожащим голосом, и на его застывшем от старости лице выразилось сильное волнение, как будто услышанные им имена пробудили в нем давно уснувшие представления, относившиеся к событиям прежнего века. — Я знал это! Сын или внук — все равно, та же кровь, те же черты! Скажите мне, тот, кого звали Дунканом и кто не носил имени Ункаса, жив еще?
Молодой человек грустно покачал головой:
— Нет, он умер в глубокой старости.
— В глубокой старости! — повторил Траппер, бросая взгляд на свои худые, иссохшие, но еще мускулистые руки. — Ax! Он учился в поселениях и был умен по-тамошнему. Но вы часто видали его? Вы слышали, что он говорил об Ункасе, о пустынных лесах Америки?
— Очень часто. Прежде он был офицером королевской службы, но когда возгорелась война между Англией и колониями, мой дед не забыл, которая из этих двух стран его родина, и, отбросив верность, состоявшую только в пустых словах, остался верен своей стране и сражался за ее свободу.
— Это было разумно и — что еще лучше — естественно. Ну, садитесь, молодой человек, и расскажите, о чем говорил вам дед, когда рассказывал о чудесах наших пустынь.
Молодой человек улыбнулся любопытству старика: его удивлял интерес, который выказывал Траппер; но, видя, что никто из окружающих не имеет ни малейших враждебных намерений относительно его, он присел, не колеблясь, рядом со стариком.
— Да, да, расскажите все Трапперу с начала до конца, — сказал Поль, хладнокровно подсаживаясь к молодому военному. — Старик всегда любит вспоминать старину, да и я не прочь послушать ваши рассказы.
Миддльтон опять улыбнулся, на этот раз несколько насмешливо, но потом повернулся к старику и с добродущным видом начал свой рассказ.
— Это длинная история. Слушать ее так же, тяжело, как и рассказывать. На каждом шагу тут встречаются кровавые сцены и все ужасы, вся жестокость войны с индейцами.
— Ничего, расскажите нам все, — сказал Поль, — мы в Кентукки привыкли к этому. Я должен сказать, что любая история не покажется мне хуже оттого, что в ней окажется несколько скальпов.
— Но он говорил вам об Ункасе, не правда ли? — спрашивал старик; не обращая внимания на слова охотника за пчелами. — А что он говорил о нем?
— Я не сомневаюсь, что это были те же самые разговоры, которые он вел бы в лесах, если бы встретился со своим другом.
— Разве он назызал дикаря своим другом? Он не был слишком горд, чтобы называть своим другом этого бедного индейца, воина с разрисованным телом?
— Он считал эту дружбу почетной для себя, и как я уже говорил вам, дал имя индейца своему старшему сыну. Это имя по всем вероятиям будет повторяться у всех его потомков, как семейное наследство.
— Он хорошо сделал! Он поступил как человек! Он всегда говорил, что делавар был легок на ногу. Вспоминал ли он это обстоятельство?
— Легок, как антилопа. Он часто называл его быстроногим оленем.
— И у него самого было не менее смелости и отваги, — продолжал Траппер. Его глаза, пристально устремленные на молодого военного, горели от удовольствия при похвалах существу, к которому, очевидно, он был очень привязан.
— Дед говорил, что он был храбр, как лев, и незнаком с чувством страха. Он всегда хвалил Ункаса и его отца, которого прозвали Великим Змеем за его осмотрительность, как образец героизма и постоянства.
— Он отдавал им справедливость. Ни в одном племени, ни в одной нации нельзя было найти двух более храбрых и верных людей, каков бы ни был цвет их кожи. Я вижу, что ваш дед был справедлив и исполнил свой долг, дав имя Ункаса своему сыну. Он пережил опасные минуты на горах и вел себя благородно. А скажите мне, молодой человек, это все, что он говорил вам?
— Конечно, нет. Ведь я же говорил вам, что это длинная история, полная интересных случаев, и воспоминание, которое сохранили о ней мой дед и его супруга…
— Ах, ее звали Алисой! — воскликнул старик, размахивая рукой в воздухе; лицо его оживилось при воспоминаниях, вызванных в нем этим именем. — Алиса, или Эльси, так как это одно и то же — живая, веселая девушка, когда она бывала счастлива, и меланхоличная и трогательная в несчастии. У нее были прекрасные белокурые волосы цвета шерсти молодого оленя, а кожа ее была белее самой чистой воды, которая когда-либо низвергалась с вершины утеса. Я хорошо помню ее. Да, очень хорошо помню.
Молодой человек не мог сдержать легкой улыбки и взглянул на старика с выражением, которое ясно говорило, что этот портрет далеко не походит на воспоминание, сохранившееся у него о его почтенной бабушке. Но, по-видимому, он подумал, что всякое возражение будет напрасно.
— Оба они, — сказал он, — сохранили слишком живые впечатления о перенесенных ими опасностях, чтобы забыть кого-либо из тех, кто разделял их с ними.
Траппер отвернулся, казалось, он боролся с каким-то сильно волновавшим его чувством. Потом он снова взглянул на молодого офицера, но взгляд его уже не остановился на нем с прежним интересом.
— Он говорил вам про всех? — спросил он. — Были ли это все краснокожие, за исключением его самого и двух дочерей Мунро?
— Нет. С делаварами был и белый, — разведчик английской армии, но родившийся в Америке.
— Уж, наверное, какой-нибудь пьяница, жалкий бродяга, как всякий, кто живет с дикарями.
— Старик, ваши седые волосы должны были бы приучить вас к большей сдержанности в речах. В человеке, о котором я вам говорю, истинное достоинство соединялось с простосердечием. Он совершенно отличался от большинства пограничных жителей. Он сохранил в себе лучшие их качества без всякой примеси их недостатков. Это был человек, обладавший, может быть, самым драгоценным даром природы — умением различать добро и зло. Его добродетели проявлялись чрезвычайно просто — они вошли у него в привычку. То же можно было сказать и о его предрассудках. По мужеству он был равен своим краснокожим товарищам; в военном искусстве превосходил их, так как был обучен лучше их. Одним словом, это был благородный отпрыск ствола человеческой натуры, не достигший величия и значения, которые он должен был бы приобрести, единственно потому, что вырос в лесу. Вот в каких выражениях мой дед говорил о человеке, к которому вы относитесь с таким неуместным презрением, старик…
