Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан
Хокан остановился, почувствовав, что дальше его увидят. На бельевой веревке колыхалось белье. Одна его заскорузлая, огрубевшая рука почесала вторую. За теми красными стенами стояли кровати — кровати, что застелют бельем с веревки. Давно он не бывал в комнате. Может, сушатся здесь и скатерти. За теми красными стенами стоят и столы. И стулья. Может быть там и диван. Кувшины с молоком, глиняные горшки. Кто-то там может мести полы. В постели могут быть дети. Как он заговорит? Что расскажет о себе? Одинокий грешник в равнинах. Как он объяснит свое состояние? Сможет ли солгать? Он опустил глаза на свои перевязанные мокасины. От одной мысли о разговоре — и от знания, что он не сможет осуществить обман, — сердце заколотилось в ушах и кровь бросилась в лицо.
В саду что-то сдвинулось. Застучал второй молоток. Солнце побелело и скисло. Хокан сел на коня, развернулся кругом и впервые в жизни перешел на галоп.
От быстрого сухого ветра заслезились глаза. Он обнаружил, что из него плохой наездник, но страх падения с коня бледнел в сравнении с теми ужасами, от которых он бежал. Конь словно что-то вспомнил о себе и был счастлив.
Равнины приняли их обратно.
К тому времени, как конь решил остановиться, с дыхания сбился не он, а Хокан. Ему так часто говорили жалеть лошадей, что он ни разу не позволял себе роскошь мчаться быстрее кентера. Ощущение скорости, которого он не испытывал никогда, со скачкой не прекратилось. Задыхаясь, он еще чувствовал горизонтальное падение. Возможно, смеялся. Мало-помалу, отдышавшись, он понял, что мир остановился, и вот тогда-то его нагнало горе. Он никогда не сможет смотреть в глаза людям. Это стало ясно как день теперь, когда он вновь стоял в одиночестве, в пустоте. Но как же тогда миновать все городки, что наверняка лежат между ним и Нью-Йорком? И как пройти через толпы, запрудившие гигантский город, чтобы найти Лайнуса? А если он и пройдет — если и выдержит все до единой из сотен, тысяч и миллионов встреч, — ему так и так придется предстать перед братом.
Вдруг он осознал, что забыл осла позади. Вернуться было немыслимо. Он ждал, готовый бросить осла со всей поклажей, лишь бы не идти на окраину деревни. Спустя мгновения осел появился, шагая к товарищам со смиренным и исполненным достоинства видом.
Снова запад. Трава, горизонт. Тирания стихий. В разуме проплывали смутные образы, редко складываясь в мысли. Командование он отдал коню. Почти не ел. Прочищал горло, чтобы напоминать себе о себе. Обгорел. Время от времени чувствовал запах своего тела. Расплывчатый и отсутствующий интерес к цветам и насекомым. Дождя хватало. Ни следов, ни угроз. Порой под пальцами плясало пламя. Вечное присутствие осла и коня. Что-нибудь делающие руки. Ехал. Каким-то образом дышал. Оцепенел, но не находил покоя от густеющего чувства одиночества. Каждую ночь его промокало звездное небо.
Пришло лето. Без четкого направления или цели не было причин и плестись по одуряющей жаре. Когда конь привел к водоему, Хокан разбил лагерь — развесил на низких кустах брезент, клеенки и шкуры, заполз под них и лежал большую часть дня, не в силах сесть. Теперь, когда Лайнус вне досягаемости, он не видел причин, почему бы не закончить свои дни прямо здесь, под кустом. Пройдут годы. Умрут его животные. И тогда ни одно живое существо (не считая, может, какой-нибудь забитой совы или пойманного грызуна) больше не посмотрит ему в глаза. Его одолеет старость. Сморщит внутренности болезнь. Когда звери и черви расправятся с его плотью, его кости пролежат вразброс по равнине дольше, чем он жил. Затем он будет стерт.
Ему до смерти надоело солнце, и, чтобы глаза его не видели, он часто лежал на животе, в полудреме и чуть ли не горячке из-за душного стоячего воздуха под низко висящими шкурами и полотнами. Но оно все же проникало в его убежище и бурилось в череп, разжигая все прошлые солнца, что выслеживали и унижали его и всех, кого он повстречал на пути: коварное солнце в Портсмуте, неумолимое — над прииском Бреннана, бездушное — за окном в Клэнгстоне, вопящее — над соленым озером, прирученное — за покрышкой фургона, избыточное, когда не нужно, и далекое от своих созданий, когда требовалось больше всего. Чтобы отвлечься, он всматривался в переплетенный беспорядок сучьев. В самых сумрачных закоулках этих лабиринтов вырыли свои дома многие насекомые. Сперва, сам того не замечая, Хокан начал изучать дневные повадки букашек, рассеянно запоминая их маршруты. По прошествии дней его интерес понемногу рос, и вдруг он поймал себя за коллекционированием жуков. Он ловил их под купол ладони, поднимал к глазам для исследования. Что бы с ними ни делали, они пребывали в одинаковом исступлении, пока не пронзались хирургической иглой. Хокан считал, что белая жидкость, сочившаяся из отверстия, — это некий жидкий орган. Но и то была мимолетная мысль. Не научного любопытства ради он собирал негибкие тельца, а потому только, что они радовали глаз. Раскладывая переливающиеся панцири в разных узорах, но всегда — по цвету и размеру, Хокан ощутил совершенно новое для себя удовольствие. Еще никогда ему не приносил радость цвет. Как каждый оттенок вибрирует со своим резонансом; как отдельные переливы словно излучают свет, а другие — его поглощают; что соседние краски вызывают одна в другой — все это были новые для него чудеса. И его удивила радость от самого распределения жуков. Его поглотила работа над узорами, труд без всякой цели, разве только чтобы пощекотать себе зрение. Порой он просыпался и обнаруживал, что ветер разметал его коллекцию или нарушил порядок, но чуть ли не с благодарностью начинал сызнова. Вскоре он начал обходить свой лагерь в поисках новых образчиков. Сам того не замечая, часто мог потратить на это целый день, каждый раз заходя все дальше. Восстановил часть прежних сил. Продолжал ставить капканы и стал лучше питаться. Дубил новые шкуры — и вернулся к работе над шубой.
Но желание идти дальше так и не возникло. Он не принял решение остаться в кустарнике. Но не принял решение и продолжать путь. От одной мысли о других людях сердце уходило в пятки. И он по-прежнему не имел представления, где находится. Пустыня, где он шел на юг, та же, где он шел на север? Если так, то нет и проку идти в любом направлении — он просто обойдет мир, от травы до песка и обратно (встретив посередине тропу поселенцев). Удалившись на запад, он наткнется на старателей и гомстедеров, а то и на Сан-Франциско.
Во время охоты на жуков Хокана ужалила змея. Хотя ужалила она в правую пятку, отдалось это сперва слева сверху в десне. Он подскочил — и ему повезло приземлиться на змею второй ногой, прижать ее к земле и зарубить. Он слышал, что поверх укуса нужно вырезать крест и промыть яд из раны, что и сделал. Вернувшись в лагерь, он освежевал змею, думая, что она немало приукрасит шубу. Из мяса сварил рагу. После ужина он попытался встать и увидел, что нога посинела и распухла. Он похолодел. Подволакивая онемевшую ногу, он накормил костер и прилег рядом. Змеиное мясо, похоже, не пошло ему на пользу. Желудок казался центром спирали, и вокруг него вращалось все тело. Он вызвал рвоту, и после нескольких попыток опустошил желудок. Это не помогло, и теперь от усилий его покрыла испарина, хотя в то же время ему было холодно как никогда. Разум знобило, но в короткий период затишья между волнами дрожи Хокан понял, что змеиное мясо тут ни при чем. Перетягивать ногу над раной уже было поздно. Оставалось только ждать и надеяться, что яд не смертельный. Смотреть на костер. Стараться выискивать в пламени дружелюбные лица. Вздрогнув, он осознал, что забыл дышать. Хватая ртом воздух, свернулся калачиком и пытался сосредоточиться на огне. Но тело не дышало. Наполнить легкие удавалось лишь колоссальным напряжением воли. Легкие стали чем-то неподвижным, чужим — внешними устройствами, мехами, на которые приходилось навалиться. Он боялся, что умрет, если не сделает следующий вдох. Костров стало два, за ними равнодушно паслись два осла и два коня. Язык, зловонный и иссушенный, тщетно заталкивал слюну в осыпающееся горло. Его била мелкая дрожь, но он через силу пополз к озерцу. Берег был всего в паре шагов, но путь казался дольше, чем все путешествие через Америку. Он думал (если ту темную рябь по разуму можно назвать мыслями), что скоро яд вопьется в сердце и убьет его, либо он замерзнет насмерть, либо он потеряет сознание и утонет на мели озерца, либо его сожрут дикие звери. Заберет тьма над головой. Он всегда ощущал страх слухом — стоило тому пустить корни, как Хокан глох от шума крови и воздуха в теле. Но теперь ужас впервые завис в немой бездне. Между каждым мигом, каждым натужным вдохом Хокан с трудом чувствовал собственное сердцебиение. Время от времени он слышал, как его животные хрустят травой, как их зубы звучат, будто галька в воде. И было в этом тихом ужасе что-то почти умиротворяющее. Затем — внезапный хлебок воздуха, и он вцеплялся в пук травы, подтягивался и снова лежал бездыханный. Немногие остатки сознания целиком отдались дыханию и панике; и все же он узнал одно: он боится смерти.
