Патрик де Витт - Братья Sisters
Со стороны было жалко смотреть, как Мейфилд затягивает шнурок на кошельке — он будто не мешочек с деньгами в руках держал, а дохлую мышку за хвостик. Мы выпроводили Мейфилда из подвала, и он собрал одежду и седельные сумки. Он явно хотел сказать что-то на прощание, однако слова либо не шли сами по себе, либо Мейфилд счел нас недостойными его речей. Забравшись в седло и коротко кивнув, он посмотрел на нас, словно говоря взглядом: не нравитесь вы мне.
Мы с Чарли вернулись в подвал и перебрали содержимое сейфа. Деля и распихивая по карманам облигации, мы одновременно пересчитывали их. Оказалось, бумажных денег Мейфилд скопил на восемнадцать сотен долларов. Золота же он нахапал столько, что мы не решились брать его с собой: спрятали под пузатой печкой, стоявшей на деревянном поддоне в дальнем углу подвала. Грязная работенка: прежде чем двигать печку, мы сняли металлическую трубу, и нас моментально обсыпало сажей. Однако закончив, я был уверен: ни одна живая душа не догадается искать сокровище так далеко и глубоко. По грубым прикидкам, состояние Мейфилда тянуло на пятнадцать тысяч, и моя доля, самое меньшее, втрое превышала имевшиеся на тот день сбережения. И когда мы с Чарли покидали подвал, поднимаясь по лестнице, меня одновременно посетили два чувства: радость, что я разом обрел такое богатство, и пустота, ведь радость могла быть и посильнее. А то она и вовсе вынужденная, ложная. Так, может, человек и не создан испытывать счастье? Может, его, этого счастья, и на свете-то нет?
Коридоры гостиницы полнились гомонящими шлюхами: девки судачили о том, как Мейфилд весь в крови уехал куда-то, а его трапперы и вовсе пропали. Заметив шлюху, развлекавшую Чарли — зеленушность у нее на лице спала совсем ненамного, — я отвел ее в сторону и спросил, где бухгалтерша.
— Ее к доктору повезли.
— Она жива?
— Скорее всего. Ее постоянно к доктору возят.
— Когда она вернется, передай ей вот это.
Я сунул в ладонь шлюхе сто долларов.
— Господи Иисусе! — уставилась она на деньги.
— Через две недели я вернусь и проверю: если бухгалтерша не получит деньги, то взыщу с тебя. Ясно?
— Мистер, что я вам сделала? Стою себе в коридоре…
— Это тебе.
Я подсунул шлюхе двойной орел.
Положив монету в карман, девка посмотрела вслед уходящему по коридору Чарли.
— Полагаю, ваш брат мне бы сотню не отвалил?
— Нет, не думаю.
— Значит, у вас в крови романтики больше?
— Кровь у нас одна и та же. Просто используем мы ее по-разному.
Развернувшись, я пошел прочь. Не успел сделать и пяти шагов, как шлюха окликнула меня:
— Чем она заслужила этакие деньжищи?
Остановившись и подумав, я ответил:
— Она красива и добра ко мне.
Надо было видеть лицо этой шлюхи: бедняжка не знала, что и подумать. Ничего не сказав, она бросилась к себе в комнату, захлопнула дверь и дважды очень громко вскрикнула.
Глава 35
Покинув город, мы поехали вдоль реки. На встречу с Моррисом мы уже несколько дней как опоздали, однако ни меня, ни Чарли задержка нисколько не волновала. Я перебирал в памяти, сортируя, события прошедших дней, и в это время Чарли вдруг захихикал. Я на Жбане успел отъехать вперед и, не оборачиваясь, поинтересовался, что так насмешило братца.
— Я вспомнил день, когда наш папаня преставился, — ответил Чарли.
— Да? И что?
— Мы с тобой сидели в поле за домом, поедали свой обед, и тут закричала матушка. Помнишь, кстати, что мы ели?
— Не понимаю, к чему ты.
— Мы грызли яблоки. Матушка завернула их в тряпицу и отослала нас прочь из дому. Похоже, знала заранее, что будет ссора.
— Тряпица та была красная, линялая.
— Точно, а яблоки зеленые и недоспелые. Ты грыз их и морщился. Такой малявка был, а разбирался!
— Я и сейчас помню эту кислятину. Скулы свело, и рот сию же секунду наполнился слюной.
— Стоял самый жаркий день самой жаркой летней поры. Мы с тобой засели в высокой траве, ели яблоки и слушали, как матушка бранится с папаней. Ну, или я слушал. Не помню, заметил ли ты…
Чарли рассказывал, и события того дня словно оживали у меня перед глазами.
— Кажется, заметил. — Да, точно, я начал вспоминать. — Потом что-то разбилось, так?
— Верно, ты и правда все помнишь.
— В доме что-то разбилось, и матушка закричала.
Горло мне сдавило, и я с трудом удержал слезы.
— Папаня разбил окно, обухом топора сломал матушке руку. Он свихнулся, по-моему. Пару дней до того еще держался… Я сразу заметил: что-то не так. Сразу, как вошел в дом помочь матушке. Папаня увидел меня с винтовкой и не признал.
— Как получается, что люди сходят с ума?
— Сходят и все тут. Такое бывает.
— Представь, ты спятишь на время и опомнишься.
— Я-то? Не, совсем с ума я не сойду.
— Говорят, безумие от отца к сыну передается.
— Не знаю, не думал. А что, ты потихоньку с ума сходишь?
— Я, бывает, ощущаю беспомощность.
— Ну, это не одно и то же.
— Будем надеяться.
Чарли сказал:
— Помнишь мою первую винтовку? Ту, которую папаня называл игрушечной пукалкой? Стоило мне спустить курок, как ему стало не до шуток. — Братец помолчал. — Я выстрелил дважды: в руку и в грудь. Пуля, что угодила в грудь, отшвырнула папаню на пол. Он лежал и плевался в меня, лежал и плевался. Смотрел на меня, брызжа кровью и сквернословя. Матушка лежала там же, без сознания. От боли в сломанной руке она упала в обморок. И хорошо, что упала. Ей не пришлось смотреть, как сын убивает отца. Папаня мало-помалу уронил голову на пол да помер. Я оттащил его на конюшню, а когда вернулся, матушка уже очнулась. От боли и страха она ничего не соображала, только спрашивала: «Чья это кровь на полу? Чья это кровь на полу?» Я сказал: кровь моя. Больше ничего придумать не смог. Потом вывел матушку на улицу и посадил в повозку. Мы поехали в город. Долго ехали, и матушка всякий раз, как наезжали на кочку, вскрикивала от боли. Рука у нее переломилась, как ружье для зарядки или как шеврон.
Что было дальше, я вспомнить не мог и спросил:
— Что потом?
— Ей только после обеда дали лекарство и наложили шину. И уже на полпути к дому я вспомнил про тебя. — Чарли откашлялся. — Надеюсь, братишка, ты не в обиде?
— Нет, я не в обиде.
— Я тогда думать ни о чем не мог, а ты у нас всегда был тихий, сидел себе в углу, как будто тебя и нет. Но говорю же: в тот день стояла страшная жара, настоящее пекло. И разумеется, стоило тебя покинуть, как ты сразу же стянул с головки чепчик. Часа четыре, если не все пять, солнце жарило твою нежную макушку, твои жиденькие волосенки… Матушку я оставил в повозке — она заснула от лекарств — и бросился за тобой. Помыслить не мог, что ты обгоришь. Больше испугался, что либо койот тебя утащит, либо ты сам уползешь к реке и там утонешь. Но вот я заметил тебя с вершины холмика и побежал вниз. Ты сгорел, покраснев без меры. И белки твоих глаз густо налились кровью. Две недели ты был слеп и кожа с твоей головенки сходила, как кожура с луковицы. Тогда-то, Эли, братишка, ты и обзавелся веснушками.
