Джеймс Купер - Прерия
— От кого?
— От чудовища, открытого мною. Оно подходило ко мне, и по мере того, как я поступал, оно приближалось все более и более. Без сомнения, я обязан жизнью только тому, что со мной был фонарик. Пока я записывал, я все время держал его между нами так, что он служил мне сразу и факелом, и щитом. Но выслушайте описание животного, и вы будете в состоянии судить об опасностях, которым подвергаемся мы, ученые, ежедневно, стараясь расширить данные науки.
Естествоиспытатель поднес записную книжку к глазам и собрался уже было читать при слабом свете, но не удержался, чтобы не сказать еще несколько слов.
— Слушайте, милое дитя, — повторил он, и вы узнаете, каким сокровищем обогатил я страницы естественной истории.
— Это, значит, создание вашего гения? — спросила Эллен, отрываясь на минуту от своих бесплодных наблюдений, и в ее живых голубых глазах мелькнул огонек, показавший, что она желает позабавиться слабостью своего ученого собеседника.
— Создание! Разве человек имеет власть оживлять безжизненную материю? Если Оы это было так! Тогда вы скоро увидели бы Historia Naturalis Americana, которая заставила бы спрятаться под землю смехотворных подражателей этого француза Бюффона! Например, мы нашли бы способ чрезвычайно упростить животный механизм и значительно улучшить его, в особенности у животных, главное достоинство которых заключается в быстроте передвижения. Следовало бы, чтобы две из нижних конечностей были устроены по принципу рычага; нужны, может быть, колеса такие, какие употребляются теперь, но я еще не решил окончательно, где следует ввести это изменение — в передних или задних лапах, потому что еще занят изучением вопроса, что требует большей мускульной силы: тянуть тяжесть или толкать ее. Естественное выпотение животного могло бы предупредить действия трения; и можно было бы получить наилучшие результаты. Но об этом нечего и говорить, по крайней мере, в настоящее время, — прибавил он, вздыхая; потом он снова поднял к небу записную книжку и стал читать громким голосом:
— Шестого февраля 1805 г. — это просто дата, которая, смею сказать, известна вам так же хорошо, как и мне. Четвероногое, виденное при свете луны и с помощью маленького карманного фонаря в прериях Северной Америки (см. дневник широты и долготы). Размеры (приблизительно): максимальная длина — одиннадцать футов; высота — шесть футов; глаза гордые и выразительные; хвост — горизонтальный и слегка кошачий; уши — незаметные; рога длинные, расходящиеся и страшные; цвет — серо-пепельный; голос — звучный и внушительный; вкусы — кровожадные; характер — свирепый и неукротимый. Вот, — воскликнул Обед, закончив это высокопарное описание, — вот животное, которое, по всем вероятиям, станет оспаривать у льва его титул царя зверей…
— Я ничего не понимаю из того, что вы говорили, господин Баттиус, — ответила умная молодая девушка. Она часто называла доктора именем, так приятным для его слуха. — Но я не решусь больше выходить из лагеря, если в прерии бродят такие чудовища.
— И хорошо сделаете, — сказал натуралист, приближаясь к ней и понижая голос с видом, который давал понять больше, чем слова, — никогда моя нервная система не подвергалась такому испытанию; но любовь к науке поддержала меня, и я вышел победителем.
— Вы говорите языком, настолько отличающимся от того, к которому мы привыкли в Тенесси, — сказала Эллен, с трудом удерживаясь, от смеха, — что я не знаю, понимаю ли я ваши слова. Если не ошибаюсь, вы хотите сказать, что у вас сердце в эту минуту было, как у цыпленка.
— Нелепое сравнение, доказывающее полное незнакомство со строением двуногого. Сердце цыпленка пропорционально другим его органам, а домашняя птица в естественном состоянии полна мужества. Эллен, — продолжал он таким торжественным тоном, что произвел впечатление ни внимательно слушавшую его молодую девушку, — меня преследовали, гоняли, как зверя, я был в такой опасности, что если бы не мое мужество… Э, что это такое?
Эллен вздрегнула. Серьезный тон доктора, его проникновенный вид подействовали на ее живой ум. Она взглянула в ту сторону, куда указывал ее собеседник, и действительно, увидела в прерии какое-то животное, которое бежало прямо на них. Рассвело еще недостаточно для того, чтобы можно было разглядеть форму животного и его размеры, но все, что видела молодая девушка, заставило ее предположить, что это был ужасный, дикий зверь.
— Вот оно! Вот оно! — крикнул доктор, машинально хватаясь за записную книжку; ноги у него дрожали, несмотря на все усилия придать им хоть немного твердости. — Мне кажется, Эллен, фортуна дает мне возможность исправить ошибки, которые я мог допустить при слабом свете звезд. Вот… серо-пепельный цвет… уши — незаметные, рога — длинные.
Рев животного, достаточно страшный, чтобы напугать и более мужественного человека, чем наш естествоиспытатель, прервал его нетвердый голос и остановил еще более нетвердую руку. За этим криком, разнесшимся по прерии страшными, дикими каденциями, наступило глубокое торжественное безмолвие, прерванное раскатами веселого музыкального хохота Эллен.
Доктор стоял, как статуя, предоставляя большому ослу, на которого он уже не направляет свет своего фонаря, обнюхивать свою особу без всякого сопротивления.
— Да ведь это ваш собственный осел, ваш Азинус! — сказала Эллен, когда смогла передохнуть. — Ваш терпеливый, работящий осел.
Доктор рассеянно переводил взгляд с Эллен на осла и с осла на Эллен, но ни единого звука не вылетало из его рта.
— Как, доктор, вы не узнаете животного, состарившегося на вашей службе? — смеясь, продолжала девушка. — Животное, которое, как вы сами говорили не раз, так верно служило вам, которого вы любите, как брата?
Почтенный доктор казался весьма смущенным.
— Я имел глупость принять за чудовище мое верное животное… но я все-таки удивляюсь, зачем он бегает по полям, — проговорил он наконец.
Эллен стала рассказывать доктору о ночном нападении и его последствиях. С добросовестной точностью она описала, как испуганные животные бросились из лагеря и разбежались по прерии; она вошла в такие подробности, что всякий человек менее простой и менее озабоченный своими размышлениями, чем добряк доктор, заподозрил бы, что она видела больше, чем ей следовало говорить. Не позволяя себе высказываться в точных выражениях, она сумела доказать доктору, что он принял за диких животных, не что иное, как разбежавшееся стадо Измаила. Свой рассказ она закончила энергичными сожалениями о потере, понесенной Измаилом и несколькими весьма естественными замечаниями о критическом положении семьи, лишившейся всяких средств к существованию.
