Томас Берджер - Маленький Большой Человек
Поднятию настроения бедного негра нисколько не способствовал и тот факт, что чуть позже он набрел на место погребения какого-то воина, о чем свидетельствовала красно-чёрная окраска шестов, на которых в траурном убранстве покоилось тело. Дабы усопший не чувствовал себя нагим и беззащитным в Другом Краю, соплеменники снабдили его всем необходимым для тамошней жизни: теплой шкурой и луком, и стрелами, и мокасинами, и всякой другой, надобной долгому страннику всячиной. Могила была устроена на холме. Так вот, когда я подошёл поближе, то обратил внимание, как Лавендер не мигая смотрел на лежащее тело – так, будто между ними существовала какая-то тайная связь; ветер загибал поля его канотье, глаза слезились и рот кривился, будто он собирался что-то сказать.
Так оно было или нет, я не знаю,- как раз в этот момент на холм залетели кавалеристы и, спешившись, мигом разобрали погребение: шесты – на дрова, а мокасины, лук и стрелы – на память. Тело, завернутое в шкуры, осталось лежать на голой земле.
Лавендер перенес кавалерийский наскок всё так же молча – не отрывая глаз от мёртвого тела, а затем повернулся ко мне и, разлепив наконец губы, пробормотал: «Я… эта, того, наверное, пошёл рыбачить…» Бедняга, видать, и в самом деле был уже того…
Но не успели мы тронуться с места, как на холме появился Кастер на резвящейся кобылке. Эту кобылку знала в лицо, то бишь в морду, а ещё вернее – по окрасу, вся армия: из четырёх ног три у неё были снежно-белые; и звали кобылку Вик, сокращённо от «Виктория», что как бы соответствовало генеральскому призванию. И вот, значит, подскакал к нам Кастер, перегнулся с лошади, смерил труп прищуренным взглядом и говорит Лавендеру: «Разверни». Тот вздрогнул, но ослушаться не посмел. В шкурах, как мы и предполагали, действительно лежал воин, – эдакий здоровенный Лакот; для трупа он очень хорошо сохранился, и это позволяло определить причину его смерти – страшную плечевую рану. Какое-то время Кастер как бы удивленно взирал на останки, а затем кивнул Лавендеру: «Убери». Лавендер нагнулся и поднял труп, но не взвалил на плечо, а взял на руки и прижал к груди – так берут на руки ребёнка или любимую девушку, а высохший воин весил теперь не больше, чем они; так, с трупом на руках, он пустился с холма, пошёл вдоль берега и осторожно опустил его в воду – как раз в том месте, где Тонг вливается в Иеллоустоун. Мы с Кастером наблюдали за ним со стороны.
…Все-таки удивительный человек этот Кастер! Я думал, он меня не узнает, а он, представьте себе,, лоб наморщил и говорит: «Ну, здравствуй, гуртовщик!» – у меня рука так и потянулась к шляпе. Она б, конечно с большим удовольствием потянулась за чем-нибудь другим, но… умел-таки Кастер внушить уважение – ох, умел, чего не отнимешь, того не отнимешь… И вот мы таким образом с ним раскланивались, и я уж было раскрыл рот поинтересоваться здоровьем, делами и вестями из дому, как тут к нам подбежал солдатик и доложил, что на пепелище в деревне обнаружили останки белого человека, военного, кажется, кавалериста. Кастер пришпорил кобылку и умчался в деревню, солдат побежал за ним, а я поплелся следом.
Когда я дошёл до места, скелет уже раскопали; в том, что это был кавалерист, никто больше не сомневался (среди пепла отыскались форменные пуговицы), и теперь все гадали, кто именно был этот несчастный. Из того же кострища солдаты повытаскивали целую груду камней и полуобугленных палок, и разведчики из племени Ри жестами объясняли окружающим, что как раз этими орудиями и был побит белый человек.
Кастер спешился. Люди перед ним расступались и вновь смыкались, и так он оказался как бы в кольце, наедине со своим бывшим подчиненным и сотоварищем. Вспомнил ли его генерал, узнал ли? На память он не жаловался, а что касаемо чувств, то ни одно из них не отразилось на его сером от пыли лице; он медленно стянул с головы шляпу, и вслед за ним этот жест повторили другие. Тут рядом прокатился шорох, а затем послышался нестройный гул голосом. Я прислушался: кто-то из солдат вроде бы опознал погибшего. То был не то Джерри, не то Джон, и числился он пропавшим без вести с 73 года. Как спичка, поднесенная к сухому хворосту, эта новость мигом облетела Седьмой кавалерийский полк, охватив его всепожирающей жаждой мести. Тут же вызвались добровольцы устроить немедленную карательную экспедицию; да что там! – весь полк был готов прыгнуть в седло и мчаться стрелять, рубить, колоть, резать, насиловать. И убивать, убивать, убивать – по одному слову, одному жесту человека, стоявшего в центре круга. Но Кастер молчал.
Что ж, как генерал, он был, наверное, прав: на много миль вокруг не было ни одного стойбища, а гоняться за одиночками – такого не мог позволить себе и командир рангом куда пониже генеральского. Да, «охоту за дикими гусями» ему не простили бы ни Терри, ни Грант; он сам не простил бы себе такой тактической или стратегической – не знаю уж, какой именно – промашки. Но на войне, кроме тактики-стратегии, есть ещё и другие законы, и вот по этим законам он просто обязан был что-то предпринять. Для этого вовсе не обязательно было прыгать в седло и скакать сломя голову по окрестным холмам в надежде изловить первого попавшегося индейца, чтобы потом побить его камнями – вовсе нет; я имею в виду другое: пусть это прозвучит кощунственно, но он должен был не столько совершить, сколько изобразить поступок (что-то сказать, махнуть рукой, да мало ли что!) – просто для того, чтобы показать солдатам, что он тоже солдат, приблизиться к ним, дать понять, что разделяет их чувства; а он – все молчал и молчал, и от этого казалось, будто между ним и солдатами какая-то невидимая стена: стена меж криком и молчанием, рядовым и генералом, живым огнем и мёртвым пеплом.
…Пользуясь преимуществом в росте, то бишь, его недостатком, я незаметно протиснулся сквозь толпу и стоял теперь совсем рядом с Кастером. Тогда, в палатке, при сумеречном свете, я даже и не заметил, насколько он постарел со времен Уошито: сейчас ему было тридцать с лишним, точнее – тридцать семь, а выглядел он на добрых десять лет старше. С начала похода он ещё ни разу не брился, щеки покрывала суровая густая щетина; усы обвисли, а короткая стрижка диким кустарником топорщилась в разные стороны. А при том еще, что вся растительность была щедро припорошена дорожной пылью, создавалось впечатление, что наш прославленный генерал сед. Сед, как лунь. Присмотревшись повнимательней, я не мог не отметить также и того любопытного обстоятельства, что пыль разукрасила генеральский лоб чёрными разводами, что придавало ему забавное сходство с индейскими шаманами; вот только разводы пролегали по руслам, уже проделанным морщинами, и самые глубокие шли от ноздрей к уголкам рта.
