Джеймс Купер - Прерия
— Слова моего отца в моих ушах, — ответил молодой вождь с торжественным, почтительным жестом согласия.
— Слышишь, пес, что обещал вождь? — спросил Траппер, делая попытку обратить на себя внимание бесчувственного изображения своей собаки. Не получив ответного взгляда, не слыша дружелюбного голоса, старик стал ощупывать рот собаки, попробовал вложить руку между холодными губами. Истина внезапно открылась перед ним, хотя он не заметил обмана во всей его полноте. Он откинулся назад на сидение и опустил голову, как человек, получивший сильный, неожиданный удар. Два молодых индейца воспользовались этим минутным забытьём и унесли чучело.
— Собака умерла! — забормотал Траппер после продолжительной паузы. — Собаке дано свое время, как и человеку, а Гектор хорошо употребил данное ему время! Капитан, — прибавил он, с усилием махнув рукой Миддльтону, — я рад, что вы пришли. Хотя эти индейцы и добры и намерения у них, сообразно свойствам людей их цвета, хорошие, все же они не те люди, которые могли бы опустить голову белого человека в могилу. Я думал также и о собаке, что лежит у моих ног; нет ничего дурного в том, чтобы положить останки такого верного слуги рядом с его любимым хозяином.
— Будет сделано, как вы желаете.
— Я рад, что вы думаете одинаково со мной насчет этого. Чтобы избежать лишнего труда, положите его у меня в ногах или рядом со мной.
— Я беру на себя исполнение вашего желания.
Старик замолчал надолго и, видимо, погрузился в раздумье. По временам он устремлял пристальный взгляд на Миддльтона, как будто желал что-то сказать ему, но какое-то внутреннее чувство удерживало его. Молодой человек заметил его нерешительность и спросил, нет ли у него еще какого-нибудь желания.
— У меня нет родни на всем белом свете, — ответил Траппер, — когда я умру, род наш окончится. Мы никогда не были вождями, но, надеюсь, нельзя отрицать, что мы всегда были честными и по-своему полезными. Отец мой похоронен вблизи моря, а кости его сына побелеют в прериях.
— Назовите место, и ваши останки будут положены рядом с останками вашего отца.
— Нет, нет, капитан. Оставьте меня спать там, где я жил, вдали от шума поселений! Но я не вижу необходимости, чтобы могила честного человека была скрыта, словно индеец в засаде. Я заплатил одному человеку за то, чтоб он обтесал камень и высек на нем надпись в изголовье места упокоения моего отца. Это стоило двенадцать бобровых шкур. Но как искусно и оригинально был выточен этот камень! Он говорил всем проходившим, что тут лежит тело человека, рассказывал, как он жил, сколько ему было лет, напоминал о его честности. Когда мы покончили с французами в старой войне, я отправился посмотреть, все ли исполнено как следует… Рабочий сдержал свое слово.
— И вам хотелось бы иметь такой же камень на своей могиле?
— Мне? Нет, нет, у меня нет другого сына, кроме Твердого Сердца, а индеец мало знаком с нравами и обычаями белых. К тому же я должник, так как сделал так мало с тех пор, как живу в его племени. Ружье могло бы окупить такой расход, но я знаю, что мальчику будет приятно повесить его в своем зале, так как он видел, сколько оленей и птиц убито выстрелами из этого ружья. Нет, нет, ружье должно быть послано тому, чье имя выгравировано на замке.
— Но есть человек, который охотно доказал бы свою привязанность к вам, исполнив то, что вам хочется. Человек, который не только обязан вам избавлением от различного рода опасностей, он и унаследовал еще долг благодарности от своих предков. Камень будет поставлен в головах вашей могилы.
Старик слабо пожал руку Миддльтона.
— Я знаю, что вы охотно сделаете это, но мне было совестно попросить вас, — сказал он, — потому что вы не родня мне. Не ставьте на камне хвастливых слов, — только имя, год и число, когда умер, ничего больше. Мне ничего больше не нужно.
Миддльтон изъявил свое согласие. Наступило молчание, лишь изредка прерываемое отрывистыми словами умирающего. Миддльтон и Твердое Сердце расположились по сторонам его, грустно и озабоченно следя за изменениями его лица. Изменения были не особенно заметны в продолжение двух часов. На поблекшем, старческом лице лежало выражение покоя, полного достоинства. Время от времени Траппер произносил несколько коротких слов в форме совета или предлагал простые вопросы о тех, судьба кого еще продолжала интересовать его. Во все время этого торжественного, тревожного расставания все племя с поразительным терпением и сдержанностью оставалось на своих местах.
По мере того, как пламя приближалось к угасанию, голос старика стихал. Были мгновения, когда находившиеся вблизи него сомневались, жив ли он еще. Миддльтон, наблюдавший за каждым мимолетным движением его изнуренного лица, с интересом проницательного наблюдателя человеческой природы, смягченным нежной привязанностью, воображал, что может прочесть все движения души старика в его строгих чертах. Может быть, то, что просвещенный воин считал самообманом, вытекавшим из заблуждений, действительно, имело место; ведь никто никогда не возвращался из неведомого мира, чтобы объяснить, как и каким образом он впервые проник в его страшные пределы. Не претендуя на объяснения того, что навсегда останется тайной, мы просто передадим все факты.
Почти целый час Траппер оставался неподвижным. Он только иногда закрывал и открывал глаза. Когда он открывал их, взор его устремлялся, словно прикованный, к облакам, заволакивавшим западную часть горизонта и отражавшим в красивых очертаниях всю прелесть великолепного заката. Час заката, мирная тишина летнего вечера, событие, совершавшееся в этот час, — все наполняло души зрителей торжественной грустью. Миддльтон, погруженный в раздумье о странном положении, в котором он находится в данную минуту, внезапно почувствовал, что рука, которую он держал, сжала ему руку с необычайной силой, и старик, поддерживаемый с обеих сторон друзьями, встал во весь рост. Он обвел взглядом всех присутствующих, как бы приглашая их прислушаться (последний остаток человеческой слабости), потом красиво поднял голову по-военному и проговорил:
— Здесь!
Неожиданное движение, величественное и смиренное выражение, так странно смешавшиеся на лице Траппера, вместе с ясным и необыкновенно сильным тоном его голоса вызвали короткое замешательство среди присутствующих. Когда Миддльтон и Твердое Сердце, невольно протянувшие руки, чтобы поддержать старика, повернулись к нему, они увидели, что предмет их заботливости уже не нуждается в ней. Они печально опустили на сиденье труп старика…
«Le Balafré» встал, чтобы сообщить племени о кончине старика. Голос старого индейца казался чем-то вроде отголоска из того невидимого мира, в который только что отлетела смиренная душа Траппера.
