Жюль Верн - Двадцать тысяч лье под водой (без указания переводчика)
Капитан Фаррагут правильно рассуждал, что лучше держаться глубоких вод и удаляться от материков и островов, которых животное в свою очередь должно было избегать, потому что ему, по выражению командира экипажа, «было там слишком тесно». Пополнив запас угля, фрегат прошел в виду островов Паумоту, Маркизских, Сандвичевых, пересек тропик Рака под сто тридцать вторым градусом долготы и направился в Китайское море.
Мы находились на театре последних подвигов чудовища и, говоря откровенно, были мертвы от страха. Сердца сильно трепетали и рисковали получить аневризм. Весь экипаж испытывал такое сильное нервное возбуждение, которое не поддается описанию. Люди не спали и не ели. Раз по двадцать ошибки в вычислении или оптический обман, которому подвергались некоторые матросы, вызывали невыносимые страдания; эти волнения, повторявшиеся двадцать раз, держали нас в слишком напряженном состоянии и должны были вызвать реакцию.
И действительно, она не замедлила проявиться. Три месяца подряд — а каждый день этих трех месяцев тянулся как столетие — «Авраам Линкольн» скитался по северным морям Тихого океана и избороздил его во всех направлениях, преследуя встречающихся китов. Фрегату постоянно приходилось изменять направление, неожиданно поворачивать на другой галс, то прибавлять или убавлять пары, наконец, внезапно останавливаться, и все это следовало одно за другим, часто в самые небольшие промежутки времени, вызывая риск испортить машину. Все пространство от берегов Японии до Америки было внимательно исследовано. Ничего похожего на огромного нарвала или плавающий островок, риф или разбитое судно не пришлось встретить. Наступила реакция. Безнадежность овладела умами, и явилось недоверие; на фрегате испытывали новое ощущение, состоявшее из трех десятых стыда и семи десятых досады. Стало совестно оставаться в дураках, поверив какой-то сказке, совестно, но и еще более досадно.
Горы доказательств, которые нагромождались в течение целого года, обрушились разом; все старались часами отдыха и еды наверстать напрасно потраченное время.
По свойству человеческого ума все перешли от одной крайности к другой. Самые горячие защитники предприятия сделались его ярыми противниками. От люков судна, от кочегарок настроение это постепенно распространялось до кают-компании, и фрегат, без сомнения, повернул бы окончательно к югу, если бы этому не воспротивился капитан Фаррагут, выказывавший замечательное упорство. Однако продолжать более бесполезные поиски уже не было возможности. Винить за неудачу экипаж «Авраама Линкольна» не приходилось; все, что было возможно, при этом было сделано. Никогда матросы американского флота не выказывали такого терпения и рвения. Неуспех предприятия зависел не от них. Они сделали свое дело, оставалось позаботиться только о благополучном возвращении на родину.
Об этом было заявлено капитану, который все стоял на своем. Это вызвало неудовольствие всего экипажа, и матросы несли свои обязанности уже с гораздо меньшим усердием. Я не говорю, что на фрегате произошло возмущение, но капитану Фаррагуту было ясно, что может быть проявлено сопротивление, и он, как некогда Колумб, определил срок дальнейших поисков в три дня. Если в течение этого времени чудовище не появится, то рулевой повернет колесо три раза, и «Авраам Линкольн» направится в европейские воды.
Это произошло днем 2 ноября. Эта уступка капитана ободрила упавший дух экипажа. Снова все стали внимательно наблюдать за поверхностью океана, подзорные трубы переходили из одних рук в другие. Гиганту-нарвалу брошен был последний вызов, и он не имел права его не принять.
Прошло два дня. «Авраам Линкольн» не разводил сильных паров. Экипаж прибегал ко всевозможным средствам, чтобы разбудить и привлечь внимание животного. За фрегатом тащились привязанные на веревках огромные куски сала, надо признаться, к великому удовольствию акул. «Авраам Линкольн» лежал в дрейфе, а вокруг него шныряли шлюпки, следя по всем направлениям, не появится ли чудовище.
Наступил вечер 4 ноября, а подводная тайна по-прежнему оставалась тайной.
На следующий день, 5 ноября, истекал последний срок. С ударом колокола, возвестившим двенадцать часов, капитан Фаррагут, согласно данному обещанию, велел взять направление юго-восток. Фрегат покидал северные области Тихого океана.
Мы находились под 31°15′ северной широты и под 136°42′ долготы. Японские острова расположены были под ветром на расстоянии около двухсот миль. Наступала ночь; пробило восемь часов. Большие облака скрывали диск луны, стоявшей тогда в первой четверти. Волны равномерно плескались и разбивались о форштевень фрегата.
В эту минуту я стоял на носу судна, опираясь на сети, развешанные на штирборту. Консель стоял возле меня и смотрел вперед. Экипаж, взобравшись на ванты, вглядывался в горизонт, который постепенно сужался и темнел. Офицеры, вооруженные ночными подзорными трубами, напрягали все свое зрение и всматривались в темноту. Временами море внезапно освещалось лунным светом, но затем вскоре исчезало в густых сумерках.
Следя за выражением лица Конселя, я заметил, что и он поддался общему настроению; по крайней мере, так мне казалось. Вероятно, в первый раз в жизни его нервы были сильно напряжены под влиянием любопытства.
— Консель, — обратился я к нему, — нам в последний раз предстоит случай положить в карман две тысячи долларов.
— Господин позволит мне ему заметить, — ответил Консель, — что я никогда не рассчитывал на эту премию; правительство Штатов могло назначить и сто тысяч — и от этого не стало бы беднее.
— Ты прав, Консель. Прежде всего, это глупое предприятие, в которое мы вмешались слишком легкомысленно. Сколько напрасно потеряно времени, сколько пережито напрасных волнений! Шесть месяцев тому назад мы могли быть во Франции.
— В небольшом помещении, господин, — подсказал Консель, — в музее, господин! И я бы классифицировал ископаемые господина. А бабирусса господина была бы помещена в клетке, в ботаническом саду, и привлекала бы всех любопытных столицы.
— Да, все это было бы так, как ты говоришь, Консель. А теперь, воображаю, как будут над нами смеяться!
— Очевидно, — ответил спокойно Консель, — я думаю, что над господином будут много смеяться. Надо ли говорить…
— Да, надо, говори, Консель!
— В таком случае я полагаю, что господин получит то, что он заслужил.
— Правда!
— Когда имеешь честь быть таким ученым, как господин, то не следует ставить себя…
Консель не успел окончить своего комплимента. Среди общей тишины раздался голос. Это был голос Неда Ленда. Гарпунщик кричал:
