Ю. Щербачев - Поездка в Египет
Я снял со шляпы купленный в Бейруте полосатый шелковый платок и отдал его мошеннику-проводнику, увязавшемуся за мною и сидевшему тут же возле большой книги. Консул <;мутился и замолчал. Чувствуя некоторую неловкость, я произнес ни к селу, ни к городу несколько непоследовательных слов о погоде, заявил что непременно поставлю г. Л. в известность о радушии луксорских властей, спросил, как поживают дети, но Мустафа не мог придти в себя и долго моргал тусклыми глазами, переводя их с меня на Абдуррахмана, с Абдуррахмана на платок… Мне казалось, он смотрит на меня с упреком, на истинного друга с завистью и удивляется русской непонятливости.
Губернатор (которому я тоже сделал visite de conge), отвечая на изъявления благодарности по поводу его ласкового приема, выразился только о прочности наших кожаных изделий и похвалил мою дорожную сумку.
В последний раз шел я песчаною площадкой от столпов Луксора к берегу реки, посылая прощальный привет всем чудесам великой столицы, а кругом гремел хор всяких пожеланий, „катархераков“ и неосмысленных криков.
„Бакшиш, эль-хавагия“, твердил голос, знакомый и назойливый, как нота, без конца повторяющаяся в напеве.
Я не останавливался.
— Cataracta, Soudan, Khartoum, Nubia…
Столь необычное здесь восклицание невольно заставило меня обернуться: в грязной толпе Арабов следовал щеголеватый Ахмет Мустафа, благополучно вернувшийся под родительский кров; это он проказничал, неотвязчиво приставая к туристам.
— Что здоровье питомицы? спросил я его. Весь вчерашний день молодой человек просидел в каюте, нянчась с больною газелью.
— Такая жалость, издохла! отвечал он, — а в будущем году я взял бы за нее хорошие деньги… Мне не раз…
Однако, что же? перебил самого себя юноша, — до свидания! бакшиш, эль-хавагия!
Потехи ради я подал ему пиастр.
— Каиро, каиро! воскликнул он, возвращая монету и затем, переменив тон, как-то вскользь осведомился, видел ли я подзорную трубу, которую подарил ему Фан-ден-Бош.
Издали, с того берега, смотрели на нас колоссы, и в эту минуту мне почудилось, что я вполне разгадал их: они вовсе не ждали кончины мира, они тоже просили бакшиш…
11 февраля.Возвратное путешествие вниз до течению совершается головоломно быстро.
Сегодня мы еще делаем экскурсию в Абидос, но затем до самого Каира не будем останавливаться иначе как для ночевки. Да и нынешняя прогулка почти не задерживаешь пароходов: пока из Белиани мы направляемся сухим путем к Абидосу, они идут порожняком в Джирдже, где мы снова на них садимся, вернувшись с осмотра другою дорогой. „Время — деньги“, и все так рассчитано, чтоб его не тратить по пустому.
В Белиани я отказался от осла и, захватив ружье, пошел пешком по нивам. С первых же шагов застрелил красивую крокодилову птицу. Родственница нашему чибису, она меньше и стройнее его. Цвета её траурные: грудь черно-бархатная с белым ошейником, крылья сверху черные, снизу беловатые; на локотках их, то-есть на первом от плеча сгибе торчат вперед длинные твердые как сталь шпоры, оружие пригодное разве соколу для его охот в поднебесье и по-видимому неуместное у болотной птицы. Пускается ли оно в ход на поединках, когда спор идет о сердце траурной красавицы или же действительно, как уверяет Анджело, назвавший мне птицу, служит ей своего рода громоотводом при рискованных её прогулках в раскрытом зеве крокодила где, по Геродоту, она исправляет должность зубного врача, выковыривая из зубов остатки пищи. Хотя Эзоповский волк посовестился откусить голову журавлю, вытаскивавшему у него из горла кость, однако, надо полагать, что крокодил, стоящий неоспоримо на низшей степени нравственного развития, с удовольствием полакомился бы своим пернатым дантистом, если б острые шипы крыльев не грозили наколоть ему небо.
Четверо наемных Арабов, идя со мной вряд, топчут сочные полевые злаки. Через каждые три шага из-под чьих-либо ног с особым хрустом и слабым мурлыкающим посвистом срывается крупный, жирный перепел. На зимние месяцы перепела улетали далеко за тропик, к самому экватору; теперь же с возвращением жарких дней, как саранча, наводнили южную часть долины. Под вечер в небо несется их влюбленный бой. Собственно они пробуют голос, настоящую же песнь перепелиной любви услышит только русская весна. Я стреляю довольно неудачно, хотя и с азартом (убил всего 14 штук). Стрельба не так-то легка: рыхлый и мягкий грунт встречается редко, большею частью приходится ковылять по жестким комьям, и перед выстрелом не успеваешь твердо установиться на ногах, который часто застревают в трещинах рассохшейся пахоты и пребольно ущемляются в щиколотках.
Иду я лупинами, ячменями и пшеницей; первые так густы, что сквозь них насилу можно продраться, хлеба же темно-зеленые и пышные, только-что заколосившиеся, достают уже до пояса, а еще недавно всходы их едва пробивались, подобные нашим осенним озимям. Диву даешься, глядя, как быстро выползает из недр земли растительное царство, и как спешит оно развернуться на славу в царстве света и тепла. {30}
Встречные крестьяне благодушно относятся к моей облаве, несмотря на производимое ею опустошение, и на наше „сейлам алейкум“, неизменно отвечают дружелюбным „алейкум селам“. [146] В этой богатой и нищей стране такого рода droit du seigneur» в полной силе признается за туристом — быть-может потому, что, несмотря на всю производительность ежегодно обновляемой почвы, в его бакшишах Арабы видят более надежный источник дохода, чем в урожаях., оплачиваемых непомерными податями.
Арабат-эль-Матфун, деревня на месте бывшего Абидоса, расположена в песках, за рубежом возделанного края, верстах в двенадцати от Беллиани. Абидос, древнейшая из метрополий Египта, считался месторождением Мены и в числе других городов некрополем Озириса. По легенде тело Озириса было разрублено Тифоном на четырнадцать частей и разбросано по всему краю. Изида во всяком месте, где находила обрубки бога, воздвигала могильный памятник.
От развалив посещавшихся со времен римского владычества осталось два храма — Сети I и Рамзеса II — и целый холм обломков.
Великолепный храм Сети I, воздвигнутый в честь умерщвленного бога, был издавна засыпан мстительным богом убийцей, и большого труда стоило опростать от песку обширные помещения. Характер здания настолько отличен от общеегипетского, что трудно определить, где портик, где наос, где секос. Степы испещрены всякими мифологическими, географическими и историческими надписями и картинами.
Храм Рамзеса II почти незаметен: карнизы его еле выглядывают из земли. Судя по давним описаниям были здесь и богатых цветов рисунки, и архитектурные украшения из порфира и сиенита, и святое святых, обложенное восточным алебастром. Ничего этого не сохранилось: ученые и туристы, что сумели, ободрали, а чего взять не могли, на том выгравировали исполинскими буквами свои фамилии.
