Джули Пауэлл - Путешествие мясника
Потом мне дали отдохнуть, а теперь, похоже, наступило время вопросов и ответов.
— О твоей свадьбе договорились родители, или муж сам тебя выбрал?
— Скорее уж я выбрала его.
Наверное, слово «выбрала» не совсем правильное: в нем есть какой-то намек на банальное принуждение, но другого я сейчас не могу подобрать. Кезума переводит и явно шокирует женщин: они недоуменно переглядываются и хихикают. Интересно, что было бы, расскажи я им обо всем остальном?
— А дети у тебя есть?
— Нет пока.
Они сочувственно кивают и смотрят с жалостью: трагедия бездетности им понятна.
— У нас в жизни главное — это наши стада, наши семьи и наши дети. А что главное в твоей жизни?
Ну, ничего себе! И что мне на это ответить? Муж? Любовник? Секс? Деньги? Собака? Не могу же я признаться, что именно поэтому и оказалась в далекой танзанийской деревушке на высушенном солнцем склоне холма. «Я надеялась, что как раз вы мне и объясните…»
— А какую работу ты делаешь по дому?
— Ну, в принципе, муж и жена должны делить домашнюю работу поровну: уборку, готовку и так далее. Но на практике я делаю больше. — Разумеется, только в том случае, если на несколько месяцев не уезжаю черт знает куда.
При этом заявлении женщины опять хихикают, но потом становятся серьезными. Одна из них, пожилая, усталая с виду, не такая активная и жизнерадостная, как тетка Кезумы, говорит, а другие согласно кивают:
— У вас так много свободы.
Неожиданное для меня заявление. Я только что думала о том, как завидую этим женщинам: их красоте, пению и босым ногам, ступающим по сухой красной земле. Романтической простоте их жизни. Наверное, это было очень глупо.
— А нам приходится выполнять всю работу. Мужчины только пасут скот. А если мы что-то делаем неправильно, мужья бьют нас.
Мне приходит в голову, что я даже примерно не представляю себе возраст этих женщин. Некоторые кажутся почти девочками, лет шестнадцати, не больше. Другие совсем древние. Но большинство находится в неопределенной средней нише. Тетке Кезумы может быть и сорок, и семьдесят. Я спрашиваю его об этом.
— Я не знаю. И она сама не знает.
— Разве такое возможно?
— У нас, масаев, не бывает свидетельств о рождении. У меня с этим возникла большая проблема, когда я собрался в США! — Он смеется, откинув голову назад и наклонив вперед плечи, — характерный для него жест, как я уже поняла. — Я сказал женщине в офисе, что мне двадцать семь, но на самом деле я не знаю. Похоже, что мне двадцать семь лет?
— Похоже.
Вообще-то ему с таким же успехом может быть и двадцать один, и тридцать пять: очевидная физическая молодость Кезумы уравновешивается его серьезностью, не говоря уж о внушительном списке свершений. Он родился в крохотной деревушке на границе Танзании и Кении, окончил школу, научился бегло говорить на суахили и английском, накопил денег на то, чтобы прослушать в колледже курс по кинорежиссуре, основам компьютерной грамотности и теории глобализации. Он основал международную некоммерческую организацию, ездил в Соединенные Штаты, чтобы собрать деньги, выступал с докладами и завел по всему миру кучу друзей, которые в любой момент рады принять его у себя дома.
— И дней рождения у нас тоже не празднуют. Я того же возраста, как и все в моей группе воинов. Нам сделали… подожди, я знаю это слово… нет, не порез… обрезание! Всем в один день, и после этого все мы стали воинами. И будем воинами до тех пор, пока царь масаев не решит, что нам пора становиться старейшинами. Вот тогда-то я попью пива! — Кезума опять смеется, и женщины заранее улыбаются, ожидая перевода.
Услышав, о чем шла речь, они снова хихикают, не в силах поверить, что можно не понимать таких простых вещей, как возраст и время.
— А у вас разве не бывает возрастных групп? — удивляется одна из молодых женщин. — Воинов, старейшин?
— Нет: таких, как у вас, не бывает. У нас есть «поколения», но это немного другое понятие, более общее. Это все — мужчины и женщины, — родившиеся в определенный период времени: лет тридцать или около того.
Кезума переводит, и женщины обдумывают мой ответ.
— Но, если у вас нет возрастных групп, — интересуется одна, — откуда вы тогда знаете, кому оказывать уважение?
— Уважение? Ну, как бы вам объяснить… Возможно, уважение не так уж много значит для нас. И вообще, оно у нас какое-то другое. Я могу уважать человека за то, что он совершил, или за какие-то присущие ему качества, а вовсе не за возраст.
Женщины смотрят на меня с ужасом.
— Но ведь уважение… уважение — это то, что делает нас людьми. На уважении держатся семьи. Уважение — это самое важное в жизни!
— Не знаю… Что касается меня, то уважение — это, конечно, приятно, но лично я бы, наверное, предпочла любовь.
Пару минут мы, каждый со своей стороны, пытаемся преодолеть разделяющую нас пропасть непонимания; только вежливость не позволяет местным женщинам признаться, что они считают мои взгляды опасными, крамольными и дикарскими, а мне та же вежливость мешает заявить, что, по моему мнению, они тонут во мраке патриархального варварства. Внезапно у меня случается озарение: не интеллектуальное, а, скорее, интуитивное.
— Вот вы говорите, что людей объединяет уважение. А я считаю, что любовь. Я думаю… вот только не знаю, как объяснить это… если ты по-настоящему любишь кого-то, не в смысле… — Я поворачиваюсь за помощью к Кезуме. — Понимаете, я имею в виду не секс и не просто влюбленность. — Он переводит, и женщины снова хихикают. — Но когда по-настоящему любишь кого-то, то это бывает потому, что ты уважаешь этого человека. Или, наоборот, уважение вырастает из любви. Я думаю, на самом деле, это одно и то же.
Не знаю, поняли ли эти женщины, что я хотела сказать, но в ответ на мои слова они кивают и довольно улыбаются.
После нашей беседы я решаю прогуляться вокруг бома и, если повезет, найти тихое место, чтобы спокойно справить малую нужду. Кезума уже успел объяснить мне, что каждая бома — несколько глиняных хижин под соломенными крышами; один загон для коров и второй для коз, обнесенные оградой, а вернее, просто воткнутыми в землю колючими ветками, — это поселение одной большой семьи, состоящей из старейшины и его жены, незамужних дочерей, а также сыновей — как холостых, так и женатых. Несколько бома составляют одну деревню. Они отстоят довольно далеко друг от друга. Прогуливаясь вокруг бома, в которой мне предстоит провести ночь, я вижу рядом еще только две другие. Так что на самом деле масайская деревня — это такое расползшееся поселение, у которого нет центра. Мне подобный образ жизни кажется довольно странным: с одной стороны, местные жители должны чувствовать себя одиноко, а с другой — женщины обитают чересчур уж близко к свекровям.
