Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Неуемное любопытство светилось в их черных бархатных глазах, смотревших на белых людей с наивным простодушием детей.
«Непуганые, — подумал Головнин. — О, сколь приятно видеть человеческие существа, еще не знающие страха перед европейцами!»
Он велел спустить трап, и островитяне живо поднялись на шлюп, но вместе с этой тройкой успело проскочить еще с десяток голых людей.
Головнин подошел к островитянину с раскрашенным лицом и спросил его:
— Арроман?
— Арроман, арроман! — хором ответили островитяне, не выражая при этом никакого удивления по поводу того, что прибывшие к ним белые люди знают их язык.
Это заинтересовало Головнина.
«Принимают ли они белого человека за божество, которое обязано знать все на свете, как утверждают многие англичане-путешественники? Нет, сие не то. Сие просто измышление самого белого человека, который принимает самого себя за божество и ставит себя превыше других. Так что же это такое? То простая дикость людей, кои нигде не были дальше своего острова и простодушно полагают, что мир населен только ими и им подобными».
Василий Михайлович с большим интересом наблюдал за островитянами. Их начальник поднял руки над головой и сделал ими какой-то вопрошающий жест, одновременно изобразив удивление на своем изуродованном и все же добродушном лице. При этом он тоже вопросительно произнес, ткнув Головкина пальцем в грудь:
— Арроман?
Матросы, при появлении островитян снова собравшиеся на борту, рассмеялись, поняв их недоумение. А Шкаев, сделав одной рукой красноречивый жест, как бы кого-то толкая в шею, одновременно другой указал островитянину на Головнина и наставительно сказал:
— Вот куда гляди-то! А то, — он сделал жест в сторону откуда-то появившегося Тишки, — а то — тьфу!
И он даже плюнул, но, однако, не на палубу, а за борт в силу своей морской чистоплотности.
Островитяне сразу поняли Шкаева и одобрительно закивали.
Желая узнать, как зовут предводителя островитян, Василий Михайлович стал вычитывать по словарику имена, тоже выписанные у Форстера, одновременно указывая пальцем на разрисованного островитянина:
— Фонакко? Иогель? Ята?
Островитяне очень быстро поняли вопрос, засмеялись в один голос и стали твердить:
— Гунама! Гунама!
Тогда Головнин показал рукой на берег и произнес:
— Тавай! Нуи! (что означало: «вода», «пить»). Гунама сразу же понял, чего от него хотят, и указал в ту сторону берега, где, по описанию Форстера, брал для своих судов воду и Кук.
«Сколь же они сообразительны, — думал Головнин, глядя на стоявших перед ним нагих островитян с раскрашенными лицами. — До чего люди легко понимают друг друга даже при такой разнице в просвещении и развитии, как между сими жителями островов и нами. Так зачем же тогда между народами споры так часто кончаются помощью оружия?»
И тут же, как бы в вящее доказательство своей понятливости, островитяне на вопрос Головкина, составленный им по лексикону, сразу перечислили названия островов своего архипелага, причем эти названия оказались совершенно сходными с приведенными Форстером.
Это так ободрило Головнина, так уверило его в уме и сообразительности обитателей этого острова, что он решил сообщить своим гостям сведения и о себе. Он показал им знаками, что пришел со своим кораблем издалека, что прибывшие принадлежат к многолюдному и сильному государству, которое называется Россией, и что имя корабля, на котором он пришел, «Диана».
Но из всего этого островитяне поняли лишь одно, а именно: что его самого зовут Дианой.
Это почему-то так обрадовало Гунаму и его товарищей, что, подбежав к борту и указывая людям, сидящим в кану, на Головнина, они подняли восторженный крик:
— Диана! Диана!
С кану и даже с берега сотни островитян отозвались столь же радостными криками:
— Диана! Диана!
Так эта кличка и осталась за Головниным на все время его пребывания на острове Тана.
Для первого знакомства он одарил гостей топорами, ножами, ножницами, бусами, что им очень понравилось.
Но тут произошел следующий, весьма трагический для лекаря Бранда случай.
Островитяне, прорвавшиеся на шлюп вслед за Гунамой, разбрелись по всему кораблю. Хотя их одних не пускали никуда, но они успели побывать во многих помещениях, приходя от всего в изумление и восторг.
Особенно им понравился колокол, которым отбивались склянки, и зеркало. Когда звонили в этот колокол, они издавали радостные звуки, как маленькие дети, их лица, не лишенные мысли и приятности, расплывались в улыбке, и они начинали прыгать от восторга.
Когда гардемарин Якушкин показал им зеркало, приблизив его к лицу одного из островитян, тот, увидев в нем свое изображение, выхватил зеркало из рук Якушкина и заглянул в него с обратной стороны, потом снова посмотрел в стекло и опять перевернул его и так делал до тех пор, пока его соплеменник, нетерпеливо ожидавший своей очереди, не вырвал у него из рук эту диковинку и не начал проделывать с нею то же самое, что и первый.
Это несколько удивило Головнина, продолжавшего внимательно наблюдать за своими гостями, наводя на мысль, что островитяне, несмотря на всю свою понятливость, все же недалеко ушли от маленьких детей. Имея постоянную возможность наблюдать в воде изображение свое, неба и деревьев, они, казалось бы, не должны были так удивляться свойствам зеркала.
Пробрались островитяне и в каюту Бранда, который был немцем во всех отношениях.
На стенах его каюты висели вышитые бисером по шелку изречения на немецком языке, вроде: «Завтра, завтра, не сегодня, так ленивцы говорят», открытые сумочки, украшенные фантикам и ленточками, для писем и прочей бумажной мелочи, портреты в расшитых шелками и бисером рамках.
И как ни пристально наблюдал Бранд за гостями, один из них все же ухитрился стащить и унести с собой миниатюрный портрет его жены Амальхен. Тишка, присутствовавший при этом, видел, как к портрету, висевшему над кроватью лекаря, протянулась черная рука, но умышленно отвернулся, в душе довольный, что надоедливый немец больше не будет приставать к нему с портретом своей Амальхен.
От Бранда островитяне сунулись было в каюту Мура, но тот первого же на них выкинул ударом ноги.
Побледневший от испуга и боли островитянин схватился за живот, бросился бежать и хотел прыгнуть через борт в воду, но его успели удержать и успокоить. Головнин подарил ему нитку бус, зеркало и лоскут кумача. А Мура вызвал к себе в каюту и, вопреки своему обыкновению, сделал ему выговор в очень резкой форме.
