Ю. Щербачев - Поездка в Египет
Пронилонные террасы обнесены парапетом толщиной в сажень, и чтобы что-нибудь видеть, надо взобраться на него, лечь из предосторожности плашмя и выставить за край кончик носа. Оно и в таком положении страшновато. Ветер (ему на этой вышине дуть не заказано, он запрещен только внизу) навевает всякие нелепые ужасы: то вообразишь, что порывы его обратятся в ураган и, сорвав тебя с высоты, раздробят о соседние кручи; то вспомнятся Клавдий Фролло и Квазимодо над кровлями Notre-Dame de Paris, и с суеверным содроганием замечаешь, что у мирного проводника с сережками в верхнем и нижнем краях уха и с ожерельем из снизанных тростниковых кружочков — на одном глазу бородавка!.. То вздумается, что слетишь ни с того, ни с сего, сам собою, — голова перевесит и кувырнёшься пятками к верху. Вдобавок, когда смотришь вниз, вдоль каменного отвеса, где нет ни выступа, ни выбоины, за которые можно бы, падая, уцепиться, становится так тоскливо, так грустно, что кажется сам готов броситься в глубину. Я поскорее спустился наземь от соблазна.
Завтракали в Трояновом киоске. Трусливые Берберы осторожно подбирались к нам, держа в зубах холст рубахи, спереди у ворота — так, чтобы между рубахой и телом оставалось пустое пространство, имеющее притуплять удары курбача. Но удары Мехмеда притупить не легко, и после завтрака Нубийцы, жалобясь как комнатные собаченки, показывали друг другу ссадины и красные рубцы на различных частях тела.
Здесь же распростились с немногими путешественниками, продолжающими „trip“ до вторых порогов. Общество лишается, между прочим, знаменитого мореплавателя и грубияна Джонсона. Последний к общему изумлению обошел всех с самыми задушевными рукопожатиями, а г, Кук не мог отказать себе в удовольствии произнести прочувствованную речь о том, как в жизни люди сходятся и затем снова расходятся.
Спустившись из беседки на высокую береговую стену, остающиеся, или точнее возвращающиеся, провожают более счастливых товарищей возгласами, выстрелами, маханием платков и салфеток. Пока лодка, высланная с парохода, уплывает по ровной воде, увозя странников к белоснежным палаткам, я еду воображением в Вади-Хальфу и до слез завидую Джонсону. Зачем не взял я билета до вторых порогов? Неутоленная, неутолимая жажда впечатлений влечет меня далее и далее. И мне кажется, не я один испытываю мучительную тоску по незнакомой стране; на многих лицах написаны зависть и досада, прикрытые улыбками и заглушенные дикими криками.
Драка между Негром и Арабом отвлекла наше внимание от тягостной перспективы чужого счастья. Поссорились они из-за бараньей кости и в одно мгновение раскровянили друг другу лица; каждый силился сбросить противника со стены; слышалось рычание и щелканье зубов; одежда летела клочьями. Негр видимо одолевал; со своими длинными, хваткими руками и исковерканною от злобы рожей, он походил на. гориллу, которая, остервенившись в борьбе с человеком, грызет ему плечи, щеки, горло. Происшествие это дало сыну консула, случай обнаружить рыцарские чувства. Завязав в салфетку купленную им живую газель, Ахмет Мустафа устремился на помощь к побежденному, бросился сзади на Негра, скрутил его, закинул далеко в реку кость раздора и, спокойный, как ни б чем не бывало, вернулся беседовать с дамами.
Нас ожидает другое досадное обстоятельство: мы не будем „стрелять катарактов“. Над Филами дует северный ветер, и хозяин дагабии наотрез отказывается везти нас в Ассуан. „Кабы немного раньше — было бы можно“, утешает он.
Говорят, спускаться порогами очень весело. Переезд длится менее часа: дагабия летит стрелою, извертываясь среди скал и надводных камней, вы же смотрите себе на быстрину с высокомерною улыбкой, вызванною сознанием „опасности“, на деле не существующей. Но подыматься против течения. если и не веселее, то во всяком случае любопытнее: такой картины не увидишь нигде. Безусловно нагие люди с бичевой в руках карабкаются но береговым скалам; безусловно нагая команда пихается шестами. Ежеминутно по манию рейса (лоцмана) десятки людей то с берега, то с дагабии скачут в воду и переплывают поток. Стоном стоят исступленная брань и завывание „дубинушки“. А судно упорствует, едва подвигаясь; иногда вовсе станет и стоит часы с косностью убитого кита, которого сотни дикарей не в силах стащить с места. Случается ехать трое суток. Конечно, по прошествии получаса сценой насладишься вдоволь.
Владелец судна решается подвезти нас только к рождению порогов, откуда мы направимся сухим путем в деревню эль-Махату, чтобы там взглянуть на их полный разгул.
С острова вслед нам несется унылая песня: „элла, элла, эль бакшиш“, сопровождаемая скаканием и хлопаньем в ладоши. Кругом по-прежнему плавают люди-лягушки, имевшие спуститься вместе с дагабией в Ассуан; путешественники погружают их в воду, упирая в осклизлые спины конец трости или зонтики; вынырнув, амфибия ловко садится верхом на бревно и протягивает руку за наградой. Лодочники и продавцы, получив от буфетной прислуги остаток нашего студня, притихли и едят; но вдруг раздается слово „ханзыр“ (свинина)!“—они приходят в смущение; некоторые суют свои куски в нос туристам, вежливо прося их понюхать, не ханзыр ли? Студень действительно оказывается ханзыром и выкидывается за борт; мы продолжаем плавание в голодном молчании. Наконец, дагабия, увлекаемая течением, спешит причалить к берегу и неудало натыкается на скалу. Мы частью прыгаем на сушу, частью спускаемся по упертым в утес шестам, и без оглядки, в перегонки, бежим к верблюдам; оглядываться не на что: Нил, стесненный грудами камней, около которых вода слегка журчит и пенится, чрез какие-нибудь двадцать сажень пропадает за крутым поворотом. То же видно и с пропилонов. Выбор верховой скотины составляет теперь главнейший жизненный интерес. Я наметил себе самого большого верблюда и опрометью лечу к нему; в то же время с удивлением замечаю, что многие мужчины стремительно накидываются на ослов. Верблюд мой, я добежал первый!
Вот он, этот „корабль пустыни“, столько прославляемый поэтами и путешественниками, в натуре жалкий и загнанный, плохо кормленный, вовсе не чищенный, с вытертою шерстью, с железным кольцом, зверски продетым в носовой перегородке… Он лежит в ожидании седока и ревет не то злобно, не то страдальчески, слюнявя бритый затылок вожака-мальчишки, который обеими ногами стоит на его согнутой ноге, чтобы помешать ему приподняться раньше времени, Мальчуган не замечает противных движений змеевидной шеи, не чувствует что горбоносая морда как в щипцы взяла сзади его голову: он весь ушел в созерцание нового эль-хавагии, посылаемою ему судьбой.
А эль-хавагия и не взглянет на него, эль-хавагии не но себе, эль-хавагия-озабочен… Вотще праздные ребятишки стараются развлечь его особого рода вальсом и акробатическими упражнениями на песке. Напрасно блещет небо, и светит солнце… Он только-что влез на какой-то жесткий остов седла, прикрытый дырявым ковром, чуть не слетел вперед, когда животное, подымаясь, встало сначала задними ногами, — чуть не свернулся назад;, когда затем оно водрузилось на передних, — и потом очутился на такой высоте, таким сирым и одиноким, что ему больше ничего не остается делать, как крепко-прекрепко держаться за деревянную луку и упорно смотреть между ушей исполина-животного.
