Зинаида Шишова - Великое плавание
— «Как со скотом или с индейцами»! — повторяю я с горечью.
Я вспоминаю чистенькие деревушки, гамаки и своих веселых краснокожих друзей. В первый раз за все это время я радуюсь тому, что Аотак остался при принце Хуане.
Но что это? Надсмотрщик подает знак хлыстом, и индейцы затягивают песню. Она такая унылая и тягучая, что способна вымотать душу. Индейцы подходят ближе, и я отчетливо слышу каждое слово.
Меня удивляет, как это надсмотрщики разрешают ее петь, особенно у дома адмирала. Эти люди на лошадях, очевидно, не понимают ни слова по-индейски, иначе бедным созданиям не поздоровилось бы.
Индейцы поют:
— «Толстый монах поставил на берегу крест, Беги, индеец! Он сказал: «Молись моему богу!» Потом он потрогал золотую палочку у меня в ухе и взял ее себе. Беги, индеец! Он вошел в мою хижину и отнял у меня жену. Он взял моих детей. «Они большие и сильные, — сказал монах, — они будут на меня работать». «Дай мне много золота, — сказал монах, — и ты останешься в живых». Беги, индеец!»
Останавливаясь каждую минуту, чтобы передохнуть, я выхожу из дома адмирала. Я уже могу обходиться без помощи Росы, и бедный малый отправился работать на дамбу.
Первое мое дело — навестить больных. Длинное здание склада обращено в лазарет. Деревянными перегородками отделили комнату, где лежат благородные господа, а адмирал помещается в особой каморке, с окном на море.
Я прохожу длинную комнату; на полу настлана солома, и на ней вповалку мечутся больные. Я прохожу по рядам, стараясь узнать знакомые лица. Болезнь сделала их всех схожими. Вот лежит Эстабан Рилья, которому восемнадцать лет, а рядом Хозе Диас, шестидесятилетний старик. Оба они желтые и худые, с провалившимися глазами. И, если бы не седая щетина, покрывающая щеки Диаса, я не решился бы сказать, кто из них старше.
То и дело поднимается слабая рука и посылает мне приветствие. Это матросы с «Маргиланты». Я обхожу ряды и здороваюсь со своими товарищами. Из людей, что ходили с адмиралом в наше первое плавание, во второй раз из Кадиса отправилось всего шесть человек. Из них простых матросов только трое: Хуан Роса, Хоакин Каска и я. Хвала святой деве, Каски не видно в рядах этих истощенных лиц. Значит, его пощадила эта проклятая лихорадка. Вернувшись в Испанию, он женился и снова ушел в плавание, чтобы заработать побольше денег.
В помещении душно, воздух пропитан испарениями тел и нечистым дыханием несчастных. На сто шестьдесят больных всего четверо здоровых; они сбились с ног и не могут поддерживать должную чистоту.
В бараке для господ значительно светлее и чище. Для них устроено нечто вроде деревянных нар. Я ищу глазами синьора Марио, но офицер Тордалио сообщает, что секретарь сегодня в первый раз вышел на воздух.
Я останавливаюсь у двери комнатки, где помещается адмирал. Из нее выходит доктор Чанка.
— Входи, Руппи, — говорит он ласково. — Господин твой уже неоднократно справлялся о тебе.
ГЛАВА II
Прекрасный остров Эспаньола
Я вхожу и низко кланяюсь. Адмирал полусидит в подушках. Острые колени углами торчат из-под одеяла. На постели разложены бумаги, которые господин перебирает похудевшими пальцами.
— Здравствуй, господин буян! — говорит он. — Мы думали, что ты уже никогда не очнешься. Хорошо, что ты здоров. Синьор Марио взялся было мне помогать, но у него дрожат руки и лоб покрывается потом. Как будто лихорадка может помешать работе! — добавляет он с досадой.
Я смотрю на этого человека и поражаюсь его выносливости. Он похож на мертвеца и, однако, ни на минуту не оставляет своих дел.
Я беру перо и чернильницу и придвигаю маленький столик к его постели. Руки мои дрожат от слабости, лоб то и дело покрывается потом, и я боюсь, как бы адмирал этого не заметил.
Мимо окна проносят носилки, покрытые простыней, и тотчас же в комнату врывается толстый бенедиктинец. Он задыхается и отирает пот.
— Уже четвертый человек сегодня! — говорит он. — Это несправедливо, синьор адмирал. Почему одни могут спокойно служить мессы или ездить по острову, как важные господа, а я один исполняю все требы?
— О чем вы говорите, отец Берналь? — спокойно спрашивает господин.
— Ежедневно умирает по шесть — семь человек, — отвечает монах. — Сейчас нет еще двенадцати часов, а я уже отпеваю четвертого. И добро бы можно было их поставить всех в церкви и отпеть сразу. Ну вот хотя бы этот Хоакин Каска: его тело так разложилось, что его еле уложили на носилки.
Перо выпадает у меня из рук. Слезы навертываются на глаза. Бедный, бедный Хоакин Каска!..
— Вы думаете, что вы здесь единственный хозяин, господин адмирал, — говорит монах, — но, как видите, лихорадка тоже хозяйничает по-своему.
— Виной здесь не лихорадка, а невоздержанность людей, — холодно возражает господин. — Я вот проболел несколько дней, и так как я воздержан и терпелив, не упиваюсь вином и не объедаюсь плодами, то надеюсь, что господь еще сохранит мою жизнь для иных дел. Пиши, Франческо, — обращается он ко мне. — Вот я остановился на словах «как известно».
Монах, постояв несколько минут и досадливо передернув плечами, выходит из комнаты.
У меня перед глазами стоит лицо Хоакина Каски. Мне хочется спросить об Орниччо, но я не решаюсь прервать течение мыслей адмирала.
— «Как известно, уже вашим величествам, — диктует адмирал, — остров этот, обладая щедрой природой и прекрасным климатом, благоприятен для поселения. Реки, протекающие по мраморным и яшмовым ложам, несут чистую и полезную для питья воду. За все время моего пребывания здесь я не встретил в здешних лесах ни одного вредного гада и ни одного хищного зверя. Красотой же своей природы страна эта не может сравниться ни с одной, виденной мной до сих пор. Если бы ее величество госпожа моя королева соизволила проехаться верхом по этим ровным дорогам, благовонным лесам и пышным лугам, то несомненно предрешила бы, что местность эта со временем станет богатой и сильной колонией, опорой нашего славного королевства».
От слабости строки путаются у меня в глазах, и я должен водить по ним пальцем.
— Ты, конечно, как и я, горишь желанием разыскать своего друга? — вдруг ласково спрашивает адмирал. — Сколько времени ты проболел?
— Месяц и десять дней, мессир, — отвечаю я.
— Это ничего не значит, — бормочет он про себя. — Мавр не мог ошибиться. Орниччо заблудился в лесу или заболел. Здесь нет диких зверей, а индейцы щедры и гостеприимны. Мы его еще отыщем, ибо мавр не мог ошибиться. Пиши дальше: «Жители этой прекрасной страны хорошо знакомы с лекарственными свойствами трав и деревьев, что даст нам возможность не загружать в дальнейшем отправляемые из Испании корабли лекарствами, а употребить их для более выгодных целей. У дикарей есть своя религия, но я не наблюдал среди них грубых и зверских обычаев, и я надеюсь, что к концу года мне удастся их всех обратить в нашу святую католическую веру. Щедрая природа, не требующая забот о завтрашнем дне, развила в них любовь к гостеприимству; встреченные здесь мной индейцы все без исключения обладают добрым и покладистым правом, и я думаю, что их легко будет приучить работать на пользу своих новых господ».
