Ю. Щербачев - Поездка в Египет
При размене не замечается поползновений к обману. Если, не доплатив вам нескольких франков, импровизированный меняла, увлекаемый товарищами, скроется, споря во все горло и размахивая руками, это ничего не значить: он в последствии разыщет вас и отдаст долг сполна. При сдаче покупщик тоже не обсчитывается. Вообще, несмотря на всю назойливую алчность местных обывателей. в них сказывается некоторое уважение к чужому карману. Среди базарной суеты мне случилось рассыпать целую горсть мелочи; я уже мысленно распростился с нею, но кувыркающаяся молодежь почтительно расступилась. и пожилой мужчина принялся подбирать монетки, кладя их одна за другою на мою ладонь: все оказались налицо.
Однако честные (сравнительно) граждане Ассуана, в особенности их дети, не мерят других на свой аршин и на каждом шагу подозревают иностранцев в надувательстве. Получая пиастр за проданную вещь, они долго рассматривают его, обнюхивают, пробуют на зуб и вдруг решительно возвращают.
— „Кайро!“ кричат они — кайро! кайро!
Этого кабалистического слова я сначала никак не мог донять.
— Bad, no good! [124] толковал Ахмет Сафи, более же точного объяснения дать не сумел.
Я было думал, что пиастр — кайро, когда в нем просверлено ушко или есть какой-либо изъян, но и совсем новые нетронутые монеты встречали неблагосклонный прием и по тщательном рассмотрении и обнюхании оказывались „кайро“. Следующий случаи навел меня на иную мысль. Мальчишка, крикливый, живой, точно налитой ртутью, продав мне сулею из цельной тыквы, взглянул на полученный деньги и, не задумываясь, отдал их обратно, затем, дрыгая руками и ногами, подскакивая и перекидываясь, стал кричать на весь базар: „каиро, кайро, кай-ро!..“ Порывшись в портмоне, я вынул ту же самую монету, и к моему изумлению только-что отвергнутый пиастр был признан годным, получил поцелуй и спрятался во рту несносной егозы. Из этого я заключил, что кайро значит „фальшивые деньги“, и что нас принимают за монетчиков, не настолько впрочем бесстыдных, чтобы по всенародном уличении не внять голосу совести.
А мы, видит Бог, не дали повода к недоверию. Сами мы с таким упованием шли на дудки и свирели, так охотно поддавались на заманчивые „Cataracta, Soudan, Nubia“, что лучшего не оставалось желать. И как дикари времен Колумба уступали золото за побрякушки, так в настоящее время мы платили дикарям большие деньги за ненужные или ни к чему непригодные вещи. Туристы накупили страусовых яиц, опахал из циновки, всяких поясов, амулетов… Я возвратился с пучком страусовых перьев (в Париже они дешевле). Tristan de Seville приобрел лук с „ядовитыми“ стрелами: лук был сделан из негнущейся, расщепившейся на концах палки, которая, отбыв срок у ослятника, нарядилась в обрезки зеленого сафьяна; тетивой служила сахарная веревочка, а стрелы явились из колчана без наконечников. Мистер Поммерой, приняв серьезный вид, водил к себе всех по очереди, чтобы показывать „costumes complete“ Нубийца и Нубиянки: то были — копье и пара сережек. Кто-то из безличных путешественников купил целую связку колец для носа. Один Ахмет, сын консула, не потратил даром ни денег, ни времени; он ничем не хвалился, но я видел, как практичный молодой человек пронес в свою конурку великолепный слоновый клык.
В Ассуане есть и произведения искусства — серебряные вещи изящной и своеобразной работы. С ними явился на пароход степенный Копт, чистый, весь в черном, принесший в складках одежды запах ладона и розового масла. Неторопливо развертывал он своими смуглыми руками с красивыми длинными пальцами клетчатые платки, заключавшие всякие драгоценности, и пред восхищенною Miss Emily чередою проходили массивные браслеты, перстни и другие женские украшения. Все это сделано из наших и иностранных денег.
Берег насупротив города не материк, а довольно обширный остров, охваченный рукавами реки. Арабы зовут его Джезирет-эль-Захер, [125] „Остров Цветов“, поэтическое имя, ничем не оправдываемое. В северной части, на каменистой и пыльной почве, растут одни пальмы; южная, где находилась Элефантина, завалена грудами мусора и обломков, и нигде нет ни малейшего цветка. От Элефантины не осталось интересных следов. Последние её памятники, Ниломер и описанные французскою экспедицией храмы Амунофа III и Тутмеса III, разрушены в 1822 году ассуанским губернатором для постройки конака. [126] История или по крайней мере путеводители не сохранили имени этого египетского Вандала.
На острове, где находятся две деревушки, заселенный исключительно Нубийцами, женщины и девочки ждали нас с соломенными подносами, полными всяких редкостей, а гурьба мальчишек, покачиваясь и выбивая такт в ладони, пела односложную песнь, в которой только и слышалось что заветное словцо, девиз всего Востока. Выходило что-то вроде:
Элла, элла, эль бакшиш,
Элла, элла, эль бакшиш.
При каждом брошенном пиастре напев обрывался, десятки рук взметывались вверх, слышались сдавленная брань, крики, топот, и затем снова бесконечная нищенская эпопея терзала ухо и тянула за душу.
Вечером Кук по обыкновению оповестил нас о том, что происходить завтра: „Get up at six, breakfast at half past six, start to Philae at seven; donkeys and camels will be provided.“ [127] Из Филэ желающие, в случае благоприятной погоды, могут „shoot the cataracts“, т. е. спуститься чрез пороги в дагабии.
Итак, нам предстоять новые впечатления — езда на верблюдах и, быть-может, „the shooting of the cataracts.“
Это shooting входит в круг самых необходимых для туриста проделок и считается весьма опасным, хотя несчастий ни с кем не случалось. Разумеется, подобного рода опасность служить только лишнею приманкой, и все пассажиры без исключения приняли участие в складчине для найма дагабии. (Фирма не берет на себя этого расхода.)
Но в данную минуту обсуждается другой вопрос: мы опять не хотим подыматься так рано и, волнуясь, требуем часовой отсрочки. Кук упорствует; он понимает, что власть его сильно пошатнулась, что для поддержания её непременно следует привести в повиновение взбунтовавшийся экипаж, и если бы не мистер Поммерой, мы пожалуй действительно встали бы в 6 часов.
„Ladies and gentlemen“, начал толстяк, подражая голосу нашего оппонента; все стихли, предугадывая шутку: „Ladies and gentlemen, to morrow the get up at 2 after midnight, breakfast, at 2 and half, start for the ruins of Tho-mascooksonia Maxima at 3 hours: torches for the road will be provided; dromedaries and jiraffs have already been telegraphed from Tombooktoo. At quarter past 3 morning, the ropes of the Thomas-Cook’s-and-son’s — Nile — crocodile will be removed. If any further informations“… [128]
Опасаясь дальнейших насмешек, знаменитый мореплаватель поспешил согласиться.
11 февраля.День мой начался маленькою неприятностью: ненавистный Анджело не распорядился, чтобы меня разбудили вовремя, и, несмотря на выторгованный у Кука час, я постыдно проспал верблюдов: их разобрали нарасхват. Пароходы и пристань были пусты; только Ахмет Сафи, не управившийся с посудой, наскоро перетирал последние тарелки, и в тени акаций понуро дремали два осла без уздечек и стремян. Кончив работу, Ахмет предложил мне тронуться в путь.
