Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
И в самом деле, Барти отправился в Капштадт, чтобы обсудить вопрос о русском судне с губернатором колонии лордом Каледаном, но задержался и через несколько дней известил Головнина коротеньким письмом, в котором сообщал, что раз его предшественник перенес разрешение вопроса на усмотрение метрополии, то ему неудобно до получения ответа предпринимать что-нибудь.
Пришлось снова запастись терпением.
Вечерами, если никто из офицеров не съезжал на берег, собирались в кают-компании, читали вслух на английском или французском языке описание знаменитых путешествий.
Иногда просто беседовали за чашкой чаю, за стаканом пунша, говорили о России, вспоминали родные снега и метели, неизвестные в этом климате, не знавшем зимы. Иногда мичман Рудаков декламировал своего любимого поэта, и здесь, на чужбине, державинские стихи находили особенно горячий отклик в сердцах слушателей.
Все это еще больше сближало горсточку русских людей, заброшенных судьбой в далекие южные широты.
Иных событий не случалось на корабле ни у кого, разве только у Тишки.
Попугай Скородумова говорил теперь не только «Тишка дурак», но и «смирно» и «ура», выкрикивая все это подряд.
Мечтая о мести Скородумову, Тишка несколько раз подбирался к попугаю в отсутствие его хозяина и учил его говорить слова, обидные для Скородума, как он называл своего врага. Но хитрая птица либо молчала, лузгая семечки, либо выпаливала одним духом: «Тишка дурак смирно ура».
В один из таких дней к «Диане» подплыла шлюпка с огромной клеткой, набитой курами. То Ганц-Рус явился навестить своих соотечественников.
Мур много рассказывал о нем офицерам и капитану. И на корабле Ганц-Руса уже знали. Головнин закупил у него всю живность, подробно расспрашивал своего гостя о его жизни, ожидая, что Ганц-Рус в конце концов признается в том, что он беглый казенный матрос с какого-нибудь русского корабля. Но Ганц-Рус только повторил то же, что рассказывал и Муру.
Все на шлюпе одарили Ганц-Руса, кто чем мог.
А Головнин дал ему такой же самый екатерининский серебряный рубль, какой подарил когда-то в детстве Тишке, и календарь, в который вписал имена всех офицеров, и при этом сказал ему:
— Раз ты, Иван Степанов, засел здесь крепко и обзавелся семейством, то я не зову тебя с собой. Но ты русский человек. Береги сей рубль и сей календарь в знак памяти и никогда не забывай, что ты россиянин.
Ганц-Рус заночевал на шлюпе. Его окружили на баке матросы, угощали табаком и долго беседовали с земляком и о своем и о его прошлом.
А Тишка все спрашивал:
— Слышь, Иван, а баба у тебя черная?
— Черная, — отвечал тот.
— И ребятишки черные?
— Не, ребятишки вроде как карие.
— А по-русскому они гуторят?
— Детишки мало-мало знают которые домашние слова — хлеб там или вода, скажем, курица и всякое такое, а баба ни в пень-колоду. Только по-своему лопочет. Ну, да я уж привык, все разумею и по-ихнему.
Тишка, слушая Ганц-Руса, то плевался, то качал головой, то вздыхал. Ему жалко было Ганц-Руса, и он никак не мог понять и представить себе, как это можно жить без России.
Когда жизнь на «Диане» затихла, Тишка извлек из сундука свою гульёнковскую дудочку и заиграл на ней свою старую песенку, в которой было не больше трех-четырех нот.
А все же она была очень хороша, — в ней пелось что-то простое, тихое, русское.
Ганц-Рус услышал эту музыку, подошел в темноте к Тишке, взял у него дудку и заиграл на ней сам.
И липовая свирель неожиданно рассказала, плача и стеная, о том, о чем умалчивал игравший на ней лишенный отечества русский человек...
Глава двенадцатая
СМЕЛЫЙ ПОБЕГ «ДИАНЫ»
Третьего сентября прибыл из Портсмута с конвоем английский шлюп «Рес-Горс», и адмирал Барти не замедлил известить Головнина о том, что с этим шлюпом, к крайнему его сожалению, — как было сказано в письме, — никакого распоряжения о русском судне не получено, хотя, как ему стало известно, транспорт «Абонданс» прибыл в Англию задолго до ухода «Рес-Горса».
Василий Михайлович ничего более не ожидал от англичан. Но уныния не было в его сердце.
Однако многие молодые офицеры на «Диане» и даже Петр Рикорд, мореходец опытный и человек твердый, пали духом.
— Что думаешь делать, Василии Михайлович, при сем печальном нашем положении? — спросил он Головнина, пытливо глядя ему в лицо.
И Василии Михайлович ответил ему:
— Бежать.
— Но как то сделать, ежели англичане стерегут нас? Фрегат «Нереида» стоит недалече, и капитан Корбет на нем ни в малой мере не дремлет. Пушки его всегда готовы преградить нам путь.
Однако Василий Михайлович по-прежнему оставался спокойным. Порою он даже казался молодым офицерам беспечным.
— То не суть важно, — отвечал он. — Больше терпеливости, господа. Сколь ни горестно нам сидеть на этом перепутье, мы должны пока ждать. Мне адмирал Барти мнится человеком не столь зорким, как оный Корбет, с коим пил я не токмо капштадтское вино и ром, но и простую воду из солдатской кружки. Корбет хитер. Но и мы не просты. Я назначаю на завтра ученье по парусам. И отныне сие будет часто.
И в самом деле, ученья с парусами на «Диане» стали производиться по нескольку раз в неделю, днем и ночью.
Офицеры и матросы, так долго пребывавшие в бездействии, с особенной охотой и даже рвением занимались учением.
Сам Василии Михайлович с часами в руках наблюдал за работой команды, требуя, чтобы каждый маневр с парусами, каждый поворот корабля совершался быстрее, чем ранее, без суеты, без шума.
И, чуя сердцем пока еще далекий замысел капитана, матросы работали с ловкостью, удивлявшей англичан.
«Диана» быстро и бесшумно одевалась парусами и так же освобождалась от них.
Однако адмирал Барти оказался не столь беспечным, как полагал Василий Михайлович. Он вскоре известил капитана «Дианы», что хотел бы с ним увидеться, и пригласил его к себе на корабль.
Василий Михайлович тотчас же поехал.
Адмирал принял его, как всегда, весьма учтиво и предложил вместе позавтракать. Он был немного тучен в теле и словно не походил на англичанина. Казалось, в нем не было той солдатской откровенности, которая была у Корбета.
Однако во время завтрака он неожиданно спросил:
— Мистер Головнин, когда вы думаете удрать со своим шлюпом?
Головнин ответил с удивлением, какое адмирал мог бы почесть искренним, если бы того пожелал.
— Почему вы задаете мне такой вопрос, сэр? Не потому ли, что у меня начались парусные ученья? Сэр, искусство управления парусами требует постоянной практики. Вам то известно.
