Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
III
Каждый день я бесцельно ходил по берегу в ожидании парохода и слушал бесплатный концерт байкальских волн, шумевших по всему прибрежью.
Грусть и тоску наводил этот однообразный шум воды, набегающей волнами одна за другою к берегу. Посмотришь в даль моря и там видишь те же бесконечные волны; набегают они одна на другую, высокими горами вздымаются над бездною и, встретившись одна с другой, как два врага борются между собою и разбрасывают высоко в воздухе пенящуюся воду; а к песчаному берегу по-прежнему набегает одна волна за другою и по-прежнему рассыпается жемчужными брызгами по всему прибрежью.
Скучен и невыносим этот однообразный шум волн.
Во все время моего трехдневного скитания по берегу Байкала густые тучи сплошной серой массой закрывали синеву неба; изредка моросил мелкий дождь и вдруг переставал, потом снова начинал сыпаться едва заметными мелкими брызгами.
Вид был вполне осенний, кое-где прорывалась сквозь серые тучи остроконечная сопка какой-нибудь отдаленной горы и снова пряталась за тучей, сливаясь с общим тоном грустной осенней картины.
С моря долетал глухой шум; хвойный лес шумел и трещал в прибайкальских горах; в воздухе над водой носились стаи белых чаек и тревожный свист их, ежеминутно раздаваясь, страшно надоедал своим однообразным повторением…
Солдат кормил нас очень плохо и только на третий день, по общей просьбе всех пассажиров, достал из селения Никольского свежей рыбы.
— Да вы, господа, давно бы сказали, — говорил он, подавая на обед уху, — я бы вам сколько угодно…
— Тебе же говорили, я думаю, раз десять, что твоей солонины и омулей в рот не хочется брать.
— Это справедливо… это я слышал.
— Ну так почему же не подавал свежей рыбы?
— Я полагал, — вы мясных щей, али-бо котлет желаете, а то есть ежели, насчет рыбы, то это сколько угодно…
— Что же вы здесь делаете зимой? — спрашивал я.
— Чего делать-то. Лежим как медведи в берлоге. Управитель в Иркутск уезжает, тоска здесь такая сибирская в ту пору, что хоть удавиться.
— А проезжающие разве тогда не ездят?
— Проезжающих тогда и слыхом не слыхать. Тогда они все в Никольском останавливаются на почтовом дворе, а оттуда прямо на Байкал выезжают. Наша пристань в стороне остается. Вот теперь вы, может статься, уж последние наши гости и значит до весны нам вас не видеть. Ставни у гостиницы забьем досками, чтобы снегу много не надувало в дом-то, а сами в которую-нибудь избушку переберемся.
— Скучно здесь зимой-то?
— Как не скучно. Все снегом завалит да заметет, посмотришь другой раз на горы али на избушки наши, так душа-то и заноет — уж больно снежно кругом. Галки эти, проклятые, по снегу скачут да каркают, волки воют иной раз… Тоскливо, больно тоскливо зиму-то здесь жить.
— Зачем же вы здесь живете?
— А как же так-то оставить? Надо же караулить-то… Так нельзя же. Пожалуй из Никольского кто заберется. Тоже всякого народу и там много; а то и от рысаков надо беречься.
— От каких рысаков?
— От беглых… от варнаков значит, которые с каторжных заводов бегут.
— Что же они?
— А то же, пожалуй заберутся в избу и увидят, что караульных нет. Разведут огонь, греться будут, а потом так все и бросят. Им что? Пусть хоть все дома сгорят, они об этом не думают… Ну вот, знаете волка, каков он есть такой зверь бродячий, — таков и рысак, все единственно что волк…
Но о рысаках и их путешествии по Байкалу мы поговорим в следующих главах.
На четвертый день, к общей радости всех пассажиров, наконец пришел пароход. Это был старый ветеран Байкала, «Наследник Цесаревич», плававший по озеру чуть ли не пятнадцатую осень.
Целый день шла на берегу работа, — весили товары, нагружали баржу и только поздно вечером кончилась нагрузка.
Несмотря на то, что пароход стоял у берега и выжидал перемены ветра, я поспешил перебраться в каюту: так мне надоел берег с его монотонным шумом волн; но перебравшись на пароход, мне пришлось обеспокоиться за свою собственную жизнь: тревожный скрип старого корпуса до того меня перепугал, что я поспешил навести справки, в каком состоянии здоровья находится господин управляющий пароходством.
Сведения получились такого рода, что г. управляющий совершенно здоров, мыла не ест, лбом об стену не стукается, хотя и имеет некоторые странные привычки: людей, не имеющих средств ехать в каюте, считает чем-то вроде бревен или камней и, выдав рогожи на покрышку товаров, лишает этих бедных людей возможности укрыться чем-нибудь от осенней непогоды. И таким образом бедняк, заплатив три рубля за 100 верст пути, мерзнет на палубе, ничем не защищенный; женщины, дети, старики, все это жмется и дрожит на 30 гр. мороза, и не позволяется им зайти хоть на одну минуту в машинную, чтобы отогреться хоть немного и хотя ненадолго укрыться от пронизывающего до костей холодного осеннего ветра.
Кроме этой странной склонности, г. управляющий отличался еще другою особенностью: он обращал особенное внимание на количество грузов, наблюдал, как их весили, и затем удалялся в свой флигель, не посетив ни разу вверенного его попечению парохода; отчего на пароходе была постоянная грязь, машинисты не чистили машины, штурман, исполняющий обязанности капитана, с утра до вечера был под хмельком, и, отдавая матросам приказания, всегда в виде шутки прибавлял нецензурную брань.
Получив эти сведения и нисколько не утешившись ими, я начал было раскаиваться, что решился ехать на пароходе, но возвратиться уже было поздно.
А пароход все скрипел да стонал, казалось, он сейчас же, тут же у пристани, разъедется на две половины, так он был, бедняга, стар и слаб.
Мои товарищи по путешествию нисколько не унывали и подкреплялись на дорогу водкой, закусывая сырой замороженной рыбой, которую они отрезали маленькими кусочками и, посолив, отправляли вместе со льдом в рот.
— Это, знаете, — говорили они, заплетая обессилевшими языками, — это самое превосходное средство против байкальской качки: тошноты не будете чувствовать…
Затем следовало в десятый раз повторение приема превосходного средства и глотание обледеневших кусков сырой рыбы.
Вечером, часов в 11, ветер переменил направление. На пароходе началась усиленная брань, крики, беготня и, наконец, мы отчалили от берега.
Мои спутники давно спали, свалившись на диваны, и превосходное средство усыпило их до того, что страшный удар в палубе от свалившихся дров не произвел на них никакого действия, — храпели они так, что заглушали скрип парохода.
Я не спал долго и, как только пароход тронулся в путь, — вышел на палубу. Меня занимала невиданная до того времени картина: строгие очертания гор, остающихся позади, темная даль озера, волны, высоко вздымающие пароход, их глухой, сердитый шум и среди всего этого равномерный звук работающей машины, все это было ново мне и занимало меня; но чем далее пароход удалялся от берега, тем сильнее делалась качка; единственный на всем пароходе фонарь, висевший наверху мачты, начал делать такие широкие размахи, что у меня, глядя на него, закружилась голова и я, как угорелый, едва мог добраться до своей каюты. Долго я находился под тяжелым впечатлением пароходного скрипа и наконец заснул.
