Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
Много было говору о странном выборе места для постройки города и немало удивлялись этому выбору; некоторые даже делали такой смелый вывод, «что для города Благовещенска старались найти по всему Амуру худшее место и хуже того, на котором он построен, найти трудно»; конечно, это шутка, но тем не менее нельзя догадаться о причинах, руководивших в этом случае основателями города. Строевой лес далеко, город Айгун в тридцати верстах, Зея в трех верстах, пристань неудобна, местность песчаная и подвержена частым ветрам — вот неудобства города и, по всему вероятию, они были известны основателям, следовательно из них многие могли быть устранены. Город мог быть построен против Айгуна, где 30 т. населения и от этого соседства могла выиграть торговля, так как обмен совершался бы быстрее, и преимущество быть городу при устье заключается в том, что тогда не нужно было бы заводить вверх по Амуру лес, сплавляемый с верховьев Зеи, и, наконец, как ни рассуждайте о безлюдности Амура, но в будущем очень важно значение города, стоящего при двух громадных реках.
Для рубки леса назначаются зимой из Благовещенска целые экспедиции от местного начальства под предводительством офицера, а иногда и двух. Эти экспедиции уходят верст за 500 и летом возвращаются на плотах со строевым лесом. Точно так же и жители города составляют между собой компании, нанимают казаков и отправляются тоже вверх по Амуру или по Зее. Цена на бревна в Благовещенске, четырехсаженные, в шесть и семь вершков толщины, от 50 до 70 к., смотря по количеству приплава лесу. Восьмивершковые в пять сажен длины от 70 к. до 1 руб. за бревно.
Как-то однажды, когда берег завален был лесом, я шел по набережной улице и, заметив на одной груде бревен несколько мужиков, спустился вниз к реке. Мужички сидели за починкою своих зипунишков; поярковые шляпы, лежавшие около них, давали знать, что мужички российские. Я подошел к ним и поприветствовал их. Мужики подняли головы, в недоумении посмотрели на меня и потом как-то робко, нерешительно отвечали:
— Добро жаловать, поштенный.
— Откуда вы? — спросил я.
Мужики помолчали и, почесав затылки, переспросили.
— Кто? Мы-то?
— Да. Откуда, говорю.
— Мы из-под Хабаровки-и, — отвечали они, растягивая последний слог.
— Родом-то откуда?
— Кто? Мы-то? — опять переспросили мужики, переглядываясь между собой.
— Да. Откуда, говорю, родом-то?
— Родом-то?
— Да.
— Гм!
Несколько времени прошло в молчании. Я опять спросил.
— Откуда же вы, добрые люди?
— Кто? Мы-то?
— Ну да, конечно вы, с вами, ведь, я речь веду.
— Да родом-то мы, выходит, есть перемски, есть вот тоже и вячки, нолинскова уезду, — нехотя отвечали мужики.
— Земляки ведь вы мне! — сказал я и сел рядом с ними на бревна. Мужики придвинулись плотнее друг к другу, перестали чинить свои зипуны и обратили все внимание на меня.
— Да вы, братцы, не робейте, я ведь простой человек, не чиновной, я купец.
— Ой, ли? Так ты, дело выходит, тоже вячкой? — оживляясь, спрашивали мои новые знакомцы.
— Вятской, вятской: я из города Елабуги.
— А-а! Кака штука!.. Ну, землячок, так ты чево ино, сослан што ли сюды?
— Нет, зачем сослан. Я здесь по своим делам. Вот, Бог даст, покончу их, да и назад поеду, на свою сторону.
— Вот оно што! Та-а-к. Назад… Не ладится што ли здеся?
— Да не больно ладится, да и далеко от своей стороны тоже.
— Правда, брат землячок, совсем твоя правда, — грустно сказали вятичи и вздохнули, глубоко вздохнули.
Все мы замолчали и долго продолжалось это молчание, каждому вспоминалась своя родная сторона, милые сердцу образы восставали в воображении и грустно как-то стало на сердце.
— Как же вы, братцы, из-под Хабаровки-то сюда попали, — спросил я после молчания.
— Из-под Хабаровки-то?
— Ну, да.
— Из-под Хабаровки-то мы, землячок, правду те коли сказать, мы брат оттуда убегли, вот што!
— Как убегли! — удивился я.
— Да так вот, поди ты, убегли, братец, да и кончено дело и весь сказ тут.
— Что вы, ребятушки! Да как же? Зачем же вы убегли-то?
— Эх землячок, землячок! Сам ты посуди, от добра разе человек убежит. Значит уж худо было, коли убегли, — вот она штука-то какая! Исправник, вишь ты, нас все не пускал. Мы, значит, у него спервоначалу-то просилися и молилися, пустите мол ваше благородие. Нет, говорит, мордва вы, говорит, некрещеная; поселилися здесь, так и живите, говорит. А как тут жить? Земля, все равно теперь, что голая глина, жить совсем невмоготу было…
— Ну и что же вы сделали? Как устроили свой побег-то?
— Да чево мы? Мы ничево. Подумали, подумали, поохали да погоревали, а потом перекрестились да, благословясь, и порешили задать деру из-под Хабаровки-то. Пришли вот тут, отсюда верст тридцать от городу-то, речоночка такая малехонькая есть, Завитая, бают, зовется, как ли ино, — Бог ее знает; только мы на ней и сели поселком, запахали земли десятин семь видно. Теперь вот сюды в город пришли на заработки; управились, значит, со своим делом-то.
— А как же, братцы, — спрашиваю я, — если вас полиция узнает, да как бродяг беспаспортных заберет всех?
Земляки мои засмеялись и, видимо, были довольны: «дескать, ты простота, ничего не смыслишь, как нужно дела-то обделывать».
— Нужды нет, землячок, ничево. Теперь уж мы никого не боимся. Полиция уж нас всех знает наперечет; теперь уж хабаровской-то исправник нас не достанет — вот что! Мы, видишь ли, как теперя пришли сюды, так прямо, перво дело — землю пахать. Как только убрались, значит, с работой, сейчас в город к энаралу и — в ноги ему упали да голосом и завыли. «Что такое, говорит, что такое, что за люди?», — энарал-то это спрашивает. — А вот, мол, так и так, баем, у хабаровского исправника просилися, молилися — не пускал исправник; — бежали, мол, тайком, крадучи. Ну и опять ему в ноги бух и слезно просим, чтобы, значит, нам наших жен и ребятишек по бумаге выписали сюды.
— Ну и что же вам генерал сказал?
— Что энарал? Энарал ничево. Сперва-то наперво, было, закричал, затопал ногами, ну а как мы ему втолковали, что, мол, землю запахали, хлеб посеяли, — так он инда засмеялся. Ну, говорит, ребята, хитрой, говорит, народ всячной.
— Ребята хвачки, — подхватил один из вятичей и все засмеялись.
— Что же он про ваши семьи вам: обещал похлопотать?
— Энарал-то? Как же, обнадежил, бумагу, говорит, туда пошлю, по бумаге, говорит, вышлют беспременно ваших жен и детей. Так вот как, землячок, теперь мы никого и не трусим. Мы было энаралу-то за земляков своих словечко молвили; ну да он ничево не сказал, самим, говорит, им надо хлопотать — вот что!
