Гарун Тазиев - Запах серы
Об Альпах я вспоминал как о несбыточной мечте суровой зимой 1940–1941 годов. По ночам я с товарищами по подполью взрывал рельсы и столбы высоковольтной линии вокруг Льежа. Дни тянулись нескончаемо долго. На вымерших улицах раздавались тяжелые шаги оккупантов в серых шинелях, в ушах звучали уродливые слова — вермахт, фельджандармерия, гестапо. Я записался слушать лекции в знаменитом тогда Льежском горном институте, с тем чтобы мечтой перенестись в Альпы и одновременно оправдать в глазах полиции подозрительное ничегонеделание. Мне казалось, что это протянется несколько месяцев: поражение Германии не вызывало у меня сомнений с самого начала. Поэтому я считал, что отрывочные знания, приобретенные за столь короткое время, пригодятся мне впоследствии, когда я вернусь к заветным горам, в том числе и к Гималаям…
Тридцать три года, минувшие с тех пор, так и не приблизили меня к Гималаям — я видел их только из окна самолета. Зато «несколько месяцев» войны растянулись на годы, так что окончание ее застало меня уже профессиональным геологом.
Страсть к Земле расцвела пышным цветом за время учебы, постепенно превращавшейся из алиби в подлинное увлечение. После ночей подпольной работы я с жадностью раскрывал книги. Надо сказать, что преподаватели были здесь ни при чем: увлечением геологией я был обязан им в последнюю очередь. Один-единственный профессор интересно читал лекции о метаморфозах скальных пород; глубиной знаний, четкостью изложения и вдохновенным мастерством он сумел привить нам любовь к предмету. Остальные довольствовались тем, что просто поучали с кафедры. Жаль, среди них были и подлинные ученые, не желавшие, увы, искать подхода к студентам…
Тем не менее интерес к геологии развился именно во время этих занятий, перемежаемых боевой работой в группе Сопротивления. Произошло это частью благодаря курсу преобразования скальных пород, а частью благодаря чтению книг, которые вряд ли бы попались мне за пределами института. Наиболее глубоко мне запала в память «Тектоника Евразии», выпущенная в 1922 году швейцарским геологом Эмилем Арганом.
Больше я не возвращался к этому монументальному труду, подводившему итог накопленным к тому времени знаниям о структуре земного шара, происхождении горных цепей и распределении континентов, океанов и морей. В свое время эта работа показалась мне, несведущему студенту, необыкновенно трудной. Но я сохранил ощущение широты мысли и богатства языка, придававших геологической науке небывалый размах. В ту пору «авторитеты» отрицали возможность горизонтального перемещения материковых масс, буквоеды нарекли Аргана «геопоэтом», а посредственности хихикали над его мобилистскими идеями. Я и поныне слышу вежливые смешки и утонченные сарказмы, которые расточал на мой счет профессор тектоники — мировая величина своего времени, когда я пытался защищать гипотезу «дрейфа» континентов. Бесчисленные пробелы в образовании вынуждали меня угрюмо молчать, когда профессор приводил убийственные доводы палеонтологического или стратиграфического порядка в ответ на мои неловкие попытки отстаивать мобилистские идеи Вегенера и Аргана. Я был готов признать, что мои товарищи могли не соглашаться со смелой теорией, приходившей местами в противоречие с законами механики. Но мне было горько, что они так безропотно смирялись с преподавательской точкой зрения.
Сегодня благодаря фундаментальным геофизическим открытиям последних десятилетий вегенеровская гипотеза, дополненная всеми необходимыми аргументами, развилась в действенную теорию тектоники плит. И подавляющее «молчаливое большинство» непоколебимых в прошлом сторонников фиксизма разом превратилось в восторженных защитников мобилизма. Их когорты, горячо отстаивающие то, что еще вчера они поносили, напомнили мне поразительное число «участников Сопротивления», появившихся на свет после разгрома немецких армий в 1944 году. Кажется, Пьер Дак заметил, что немалая доля их всю войну сопротивлялась своему желанию сопротивляться…
Да, я до сих пор жалею, что в годы учения, приведшего меня от агрономии к геологии, я не встретил настоящих наставников. Фактически в преподавании господствовала догма, а свободная дискуссия оставалась столь же абстрактным понятием, как иные политические лозунги. Так было во всех учебных заведениях, которые я посещал с перерывами с 1932 по 1944 год. Боюсь, что аналогичная картина наблюдалась и в других вузах той поры, а может быть, и не только тогда.
Аристотелевский дух отнюдь не умер, как принято думать. Во всяком случае в тех областях, к которым я имел доступ.
Профессорская непогрешимость тогда не подвергалась сомнению. Так, я с изумлением ознакомился с темой моей дипломной работы на звание инженера-геолога. Мне предлагалось дать заключение о влиянии окаменелых коралловых рифов возрастом в 300 миллионов лет на характер складок и трещин, прорезавших первоначально горизонтальные пласты каменноугольного бассейна Меза. Для этого мне следовало провести съемку и составить подробную геологическую карту. «Как же так, — подумал я, — ведь эта карта уже существует… Ее сделал компетентный специалист, к тому же профессор университета, каких-нибудь 20 лет назад». Свежеиспеченный инженер, я абсолютно не мог взять в толк, что же я сумею изменить или добавить к этой карте: уважение к догме запрещало и помыслить, что в официальном документе могут быть какие-то погрешности.
С тех пор я сумел избавиться от чинопочитания… Конечно, не для того, чтобы проповедовать в своей области «культурную революцию», последствия которой столь же негативны, как и породившие ее причины. Нет, я научился подвергать рациональной критике утверждения, гипотезы и теории, выдвигаемые светилами даже сегодняшнего дня. Опыт показывает, по крайней мере в науках, имеющих дело с таким сложным многообразием явлений, как науки о Земле, об обществе и о жизни, насколько подчас вольно обращаются некоторые авторы с фактами.
Я вышел после курса обучения не уверенным как в себе, так и в собственных знаниях — говорю это со всей объективностью, а не ради самоуничижения. Мне повезло: моими родителями были люди исключительного ума, сочетавшие широту воззрений со строгой этикой. Благодаря им я с юности усвоил определенную шкалу ценностей и поэтому строил свою жизнь сообразно личным принципам, чураясь как карьеризма, так и узколобого пуританства. Это не раз навлекало на меня громы и молнии «охранителей устоев» и вызывало смех у людей, считающих главным «сделать карьеру». Поначалу мне часто приходилось туго, в основном из-за скудости знаний математики, физики и химии. Я обладал, по сути, лишь начатками сведений об этих трех китах современной науки, несмотря на дипломы об окончании трех престижных учебных заведений. Это лишний раз подтверждает бессмысленность всяких экзаменов и конкурсов для занятий наукой (чем их заменить — вот чертовская проблема!)… По счастью, групповой метод работы, единственно возможный сейчас в разработке широкой научной проблемы, позволил заполнить пробелы в моих собственных познаниях ученым багажом моих товарищей.
