Гарун Тазиев - Вода и пламень
Обзор книги Гарун Тазиев - Вода и пламень
В книге приводится история гибели цветущего города Сен-Пьер, а также ряд других историй, послуживших уроком для человечества в деле более пристального изучения грозного явления природы.
Гарун Тазиев
Вода и пламень
С "Калипсо"
в Красном море
Тебе, Полина, жена моя
Есть слезы,
Которых ни с кем не разделишь.
Слезы железной судьбы.
Робер Вивье. Замкнутое чудоНепогода
в Средиземноморье
– Эге! Дюпа!
Голос капитана Кусто, стоявшего на мостике, был хорошо слышен в нашем коридоре по левому борту.
– Давайте-ка сюда троих ученых! Двоих – драить палубу, одного – в машинное отделение!
Белый «Калипсо» кренится с боку на бок всеми своими 380 тоннами на зеленой поверхности разошедшегося не на шутку Средиземного моря. Судно вышло два дня назад из Тулона в океанографическое плавание по Красному морю, для чего загрузилось химиками, физиками, биологами, геологами, инженерами, водолазами, врачами, даже парашютистами и кинооператорами. Всю эту братию окрестили «учеными» профессиональные моряки – старпом Саут, стармех Монтюпе, боцман Бельтран, электрик Мартен, радист Соваж, механик Леандри и кок Анен; всего нас насчитывалось на «Калипсо» двадцать человек. Кого не хватало на судне, так это простых матросов: как повелось, именно на эту статью расхода у экспедиции не хватило средств.
Вот почему представителям разнообразных научных дисциплин пришлось сразу же отбросить мысль о прогулочном рейсе. Еще до выхода в море мы прошли обкатку в Тулоне, два дня перетаскивая на лямках снаряжение по булыжной набережной военного порта; этого срока вполне хватило на то, чтобы превратить интеллигентов в нормальных людей. И теперь они стояли вахту не хуже заправских марсовых.
В полураскрытую дверь каюты всунулась голова Дюпа.
– Мсье Шербонье, там нужно помыть палубу…
Шербонье, сорокалетний зоолог из музея природоведения, захлопнул книжку, которую пытался читать наперекор бортовой качке, и свесил ноги с верхней койки прямо к моему лицу.
– Ну, Дюпа, нагрел меня-таки!
Он втиснулся в узенькое пространство между переборкой и нижней койкой, откинул падавшую на глаза черную прядь, зажег прилипшую к губе сигарету и принялся одеваться. Судно раскачивало все сильнее, и я не без удовольствия думал о том, как хорошо, что жребий меня миновал и можно остаться под одеялом. Мой спутник тщательно застегнул доверху робу, натянул резиновые сапоги, двумя шагами пересек каюту и, ухватив ручку двери, бросил:
– Повезло вам! Спокойной ночи.
Спокойной ее, правда, никак не назовешь. Море расходилось настолько, что приходилось следить, как бы тебя не вытряхнуло на пол… Но вскоре усталость сморила меня. Работать на судне приходилось больше обычного: «Калипсо» вышел в море, едва закончив основной ремонт, так что уборка неумолимо добавлялась к вахтам. Сухопутным обитателям трудно вообразить, сколько тонн всякой грязи остается на корабле, вышедшем из дока. К счастью, мусор можно было сваливать прямо за борт, и мы с наслаждением делали это – что упало, то пропало!
Буря настигла нас в Ионическом море. Едва мы обогнули кончик итальянского сапога, как оказались во власти северного ветра, сорвавшегося со снежных вершин югославских гор. Стоял конец ноября 1951 года, зима выдалась лютой. «Калипсо»– бывший минный тральщик, переоборудованный в океанографическое исследовательское судно. Не знаю, свойство ли это всех минных тральщиков – кататься при волнении, словно яйцо по столу, но наш «Калипсо» владел им в совершенстве. К бортовой качке добавилась теперь и килевая.
Крепкий ветер вырывал в зеленой поверхности глубокие пропасти. Судно подобно упрямому насекомому ползло по волнам, ввинчиваясь в обезумевшую стихию между покрытыми пеной хребтами.
За ночь шторм разъярился еще сильнее, так что, когда утром я вышел из каюты, чтобы заступить на вахту, мне стало не по себе. Весьма неприятно было ощущать наличие отдельных органов: сердца, желудка и прочего. Вскарабкавшись по трапу, я облокотился о планшир мостика с наветренной стороны и вскоре живительный воздух и бодрящая водяная пыль развеяли тягостное чувство.
Вахтенный офицер Саут стоял у руля. Крепко упершись короткими ногами в пол, положив руки на штурвал, он флегматично смотрел сквозь стекло, по которому хлестала вода, и лишь передвигал окурок во рту. Вахта, собственно, заключалась в том, чтобы следить, как бы впереди или по борту не возникли вдруг огни встречного судна. Четыре часа надо было настороженно вглядываться сквозь почти непрозрачную толщу дождя и водяной пыли, сдуваемой с гребней волн. Зыбкое небытие вокруг таило угрозу, приходилось быть готовым в любую секунду совершить нужный маневр… К счастью, до сих пор не было ни огней, ни судов. Мы были одни в непроглядном мире, так что под конец напряженное бдение стало казаться ненужным и монотонным.
Окатываемый ветром и водой, вцепившись в металл поручня, я составлял как бы одно целое с кораблем. Недомогание бесследно рассеялось, какой-то восторженный подъем овладевал душой при виде того, как маленький, приземистый «Калипсо» упрямо сопротивляется натиску враждебных стихий…
Зеленоватый отсвет габаритных огней слабо освещал бак. Бледный треугольник голых досок, по которому прокатывалась волна, то нырял вниз, в бездну, то усилием корпуса выпрямлялся и лез вверх по склону морской горы навстречу темной туче. Минутами казалось, что под килем – пустота и судно вот-вот провалится в нее. Сердце замирало. «Калипсо» кренился и таранил волну. Мощнейший «апперкот» сотрясал корабль, и тот замирал, словно боксер, натолкнувшийся на встречный удар противника. Но подобно крепкому бойцу на ринге «Калипсо» двигался дальше, не прерывая боя.
Ветер свистел в натянутых снастях, то свирепо завывая, то понижая тон своей странной партитуры. Иногда он вдруг опадал до невозможной тишины. Потом снова, как бы издалека, слева, с севера, поднимаясь крещендо, ветер переходил в безумный галоп, заволакивая грохотом наш крохотный – размером с палубу – мир.
Вахтенный обязан заносить в судовой журнал все происшествия, случившиеся за время его дежурства: встреченные суда, острова, мысы, огни, приметные места на берегу, изменения курса и скорости, работу машин, отклонения гироскопа от ориентировки по Полярной звезде… На морскую карту, похожую внешне на негатив обычной карты, – моря там испещрены надписями, а континенты пустые – наносятся координаты судна. Вся эта кропотливая работа скрадывает однообразие.
В нашу вахту, если не считать шторма, ничего примечательного не случилось… В конце каждого часа матрос пробирался на корму, смотрел показания лага и заносил цифры в журнал. Лаг – чудесный маленький прибор из красной меди, представляющий собой ротор с винтообразными лопастями, приводимыми во вращение набегающим потоком воды. Чем быстрее идет судно, тем быстрее вращается лаг, а значит, и счетчик, прикрепленный к планширу. Скорость хода и пройденное расстояние меряются относительно воды и, естественно, нуждаются в коррективах, учитывающих течение и качку. Но в штормовую ночь, когда не видно ни звезд, ни береговых огней, приходится полагаться только на лаг.
