Михаил Рощин - Полоса
Через полминуты и Карельников подъехал сюда. Он глянул на свое раскрасневшееся лицо в машинное зеркало, надел кепку и вышел, оправляя рубаху под ремень солдатским, спереди назад, жестом.
Нижегородов, его бригадиры, капитан (Карельников как-то позабыл о нем, пока ехал) уже вышли и стояли группой с другими людьми, колхозниками, среди которых Карельников узнал знакомого старика Ивана Яковлевича. Собственно, не такой он и старик, лет шестидесяти, но носит бороду, усы короткие, побитые сединой. Сам сухощав, невысок, но крепок, молчалив и имеет привычку, держа руку возле рта, мелким, обезьяньим жестом, щепотью потрагивать, пощипывать бороду подо ртом и усы. Думает, молчит и пощипывает.
— Сею-д, — отвечал он теперь Нижегородову, — два-д гона-д прошел пока-д, а там-д хрен-д его-д знат…
На старике были доверху извоженные в грязи сапоги, такой же, как сапоги, грязный и мокрый ватник и зимняя шапка. Прищурясь от солнца и потрагивая бороду и усы, он глядел на медленно приближающийся трактор.
«Сеет, черт эдакий», — Карельникову весело стало от вида работающих людей, от крепкого, напряженного звука трактора и особого запаха «посевной земли» — запаха плотного, полного, густого, извнутреннего — так и кажется, что земля дышит и обдает тебя, как изо рта, живым и теплым дыханием. Самые это лучшие дни — сев и жатва.
Карельников поздоровался со всеми за руку: с парнем-шофером, с бабой-возницей, которая стояла возле телеги, нагруженной мешками с зерном, с Иваном Яковлевичем.
— Сеете, значит? — тоже спросил он старика.
— Сею-д, — отвечал Иван Яковлевич, — маленько-д хоть взять, а то беда-д…
Трактор приближался, все умолкли и ждали его. В стороне разговаривали капитан с Райхелем, видно подружившиеся за дорогу. Райхель сказал громко:
— Да это что! Это уж известно! Народ больно шерудированный стал, все превзошли!..
Нижегородов поманил Карельникова, чтобы тот наклонил к нему ухо.
— Слышь-ка, Виктор Михайлыч, майор рассказывает… в Америке-то…
— Ну?
— Вот сидит, значит, на взгорочке человек в шляпе, в кресле, значит, складном. А рядом — вездеход, под рукой, значит. А над ним зонтик, от жары чтоб. И еще у этого человека на груди бинокль, на машине рация, и он сидит и из холодильника пиво достает и хлещет…
— Ну? — Карельников усмехался.
— Ну вот. Кто такой, думаешь? Сидит себе и в бинокль осматривается?
— Ну и кто же?
— Не угадаешь? А пастух это ихний, вот кто!
— Ну и что?
— Арригинально!
— Да ну тебя, Сергей Степаныч!
— Чего? Врет, думаешь?
— Может, и не врет. Ну, а что тебе-то?
— Да ничего, конечно, но арригинально! В бинокль и пиво жрет…
Трактор был совсем близко. Тракторист, высунувшись из кабины, кричал назад прицепщику и севцам. А еще через минуту, не дойдя до края поля, стал разворачивать трактор сеялками к дороге. Возница потянула вожжи, Иван Яковлевич, а за ним вся группа перешли к месту разворота трактора. На ходу Карельников еще сказал Нижегородову:
— Возьми да и ты своим пастухам по биноклю купи, пусть глядят.
Когда трактор остановился, севцы и прицепщик спрыгнули со своих мест, поспешили к подводе с мешками. На левой сеялке севцом стояла молоденькая девчонка в распахнутом ватнике и резиновых сапогах. Карельников ее узнал, это была Любаша Мошкова, солистка районного самодеятельного хора. Хорошенькое ее личико густо покрыла пыль, ватник тоже был в красноватой — от протравы — пыли. Она подбежала к подводе, вместе с другими стала вытягивать тяжелый мешок с зерном. Карельников подошел помочь.
— Здравствуй, Любаш! — сказал он.
— Здрасте, Виктор Михайлыч, здрасте! — Лицо разгоряченное, глаза веселые. — Да что вы, спасибо, мы сами!
— Ладно, ладно. Ты чего тут?
Любаша работала у Нижегородова в детских яслях; в поле или на ферме Карельников никогда ее не встречал.
— А я люблю! — сказала Любаша. — Я на сев всегда прошусь, весело!
— А не тяжело?
— Да ну!
Карельников взбросил на плечи тяжелый мешок, пошел, глубоко, увязая в сырой, жирной земле. Любаша бежала рядом, и они вместе ссыпали красное, сухо зазвеневшее зерно в бункер красной, еще свежей после ремонта сеялки.
— Спела бы, что ли! — весело сказал Карельников.
— А я там пою! — в тон ему ответила Любаша и кивнула в поле. — Сегодня как пошли в первый гон, так я запела. Володька смеялся вон!
Она показала глазами на второго севца — низенького, крепкого парня, который тоже принес мешок на свою сеялку и поглядывал оттуда на них.
— Мы нынче всю ночь ждали, — говорила Любаша. — Иван Яклич говорил: утром начнем. А утром опять дождик. Вот только и начали.
Сеялки загрузили быстро. Карельникову досталось отнести только два мешка. Нижегородов поговорил с трактористом, и тракторист снова пошел к машине и занял свое место в кабине. Невыключенный, ровно стучавший мотор взревел, и весь агрегат — трактор и три сеялки — двинулся и сразу ходко пошел вперед. Любаша помахала рукой и засмеялась.
— Хоть бы до вечеру-д походил, — сказал рядом с Карельниковым Иван Яковлевич. Он ощипывал бородку и глядел не на трактор, а вверх, на восток, где опять по голубому небу натягивалась белая марля.
— Ну ладно, — сказал Нижегородов, — айдате, а то соскучил у нас майор. Соскучил, товарищ майор?
— Нет, ничего, — скачал капитан, — интересно. На полях страны, как говорится.
— Это что! — Нижегородов опять засуетился. — Сейчас не то увидишь! Сейчас мы тебе Бурцева представим… Ну ладно, Иван Яклич, так ты ночь-то сей, если что.
— Знамо-д, — сказал старик.
Все распрощались, сели по машинам. Только Карельников постоял еще, глядя на удаляющийся трактор.
Винограденко возвращался, чтобы объехать другие поля, посмотреть, как там дела, и распорядиться насчет семян. Грузовик пошел следом за ним.
Райхель с капитаном и Нижегородов опять сели в «Волгу». Тут, на краю поля, остались Иван Яковлевич да баба-возница, которая прилегла на землю, на пустых мешках, как только отъехало начальство.
Карельников наклонился очистить сухой веточкой сапоги и близко перед глазами увидел гладкий, перевернутый лемехом, не попавший под борону пласт земли — в прожилках белых корешков, старой травы. Землю вокруг осыпало светлое красноватое зерно, и пахла она опять сырым сильным запахом — духом весны, сева, работы. И Карельников сказал себе: «Нет, ничего. Ничего, ничего…»
Минут через двадцать, догнав «Волгу», которая легко, на хорошей скорости, шла по подсохшей дороге через сосняк, Карельников вслед за нею въехал в Замурзаевку. Лесная эта деревня, несмотря на название, была маленькая и аккуратная, с чистыми домами, половина крыта железом. Промчались по пустой почти улице, пугая кур и маленьких ребятишек, выползших на солнышко, — дом Бурцева находился на том краю, немного на отшибе.
