Юрий Аракчеев - Зажечь свечу
Открывая это небольшое собрание, Хазаров сказал, что они собрались здесь в связи с проводившейся на днях «маленькой ревизией СУ-17». Затем он предоставил слово председателю комиссии — Нестеренко — с тем, чтобы тот «коротко, но детально» изложил результат «пятидневной напряженной работы комиссии». Слушая Нестеренко, глядя на людей, сидящих за столом, четко представляя себе каждого в отдельности, роль каждого, он не мог скрыть внутренней радости, гордости за то, что сумел так умно и хитро организовать дело, несмотря на большой риск, довести его до конца, и вот сейчас, вот сейчас, как полководец, выиграет, уже выигрывает, последнее сражение. Пусть кажется мизерной эта затея с ревизией, пусть он ничего особенного не добился ею, но она дала ему повод еще раз проверить себя, почувствовать свою силу, свои организаторские способности, свое знание человеческой психологии. А это все было совершенно необходимо в его деятельности, в его предстоящем пути — предстоящем, потому что сейчас он был лишь в начале его.
И несмотря на то что продумано все было самым тщательным образом, в центре внимания Хазарова сейчас был один человек, одна фигура, которая расположилась по правую руку от него, через пять человек, на противоположном конце стола. Худощавое лицо, плечи и руки главного инженера из СУ-15, наивного правдолюбца-крикуна, который так несдержанно и так неуемно вел себя на совещании в субботу. «Ну-ну, посмотрим, на что вы способны, товарищ Гец», — с удовольствием думал Хазаров и мысленно представлял, как поднимется этот Гец и начнет говорить, — поднимется и начнет говорить он только после выступления Богоявленского — это раз. И после его выступления встанет Уманский, а может быть, и сам Мазаев или Богоявленский опять. И чего не сделают они, не смогут сделать — если не смогут! — то сделает уже сам Пантелеймон Севастьянович, он, Хазаров, и всем присутствующим здесь покажет, что такое настоящая убежденность и как надо работать с людьми. И все увидят это — и Мазаев, и Уманский, и Богоявленский, и сам Гец — умная голова… «Ты захотел встать на моем пути, — думал Хазаров, поглядывая на Геца, — и мы посмотрим, во что это для тебя выльется, посмотрим…»
Тем временем Нестеренко читал свой текст, напирая в основном на премии, качество и чуть-чуть на перепроцентаж, который вызван, по всей вероятности, не злым умыслом, а просто «недостаточной технической ориентацией специалистов СУ-17». Он так и не упомянул о трех неблагополучных кварталах.
Сразу после выступления Нестеренко слово было дано члену бюро Богоявленскому. Нестеренко еще сесть не успел, а Богоявленский уже встал, и Гец заметил, как Хазаров, сидящий почти как раз напротив, на дальнем конце стола, метнул сюда, в сторону Геца, осторожный, внимательный и хитроватый взгляд.
Богоявленский, лысый, полный, с одутловатым капризным лицом, встал, обвел всех сидящих долгим растерянным и каким-то обескураженным взглядом. Казалось, он вот-вот пожмет плечами и скажет: «Слушайте, что вы от меня хотите? Оставьте в покое человека…» И он действительно начал с того, что пожал плечами, слегка развел руки и сказал негромко, как бы удивляясь:
— Ну, товарищи!..
И замолк.
Хазаров, держа в руках карандаш, откинулся на своем стуле, слегка зажмурил глаза и весь отдался предстоящему наслаждению. Слушать Богоявленского была его слабость.
Иван Николаевич Мазаев, сидевший до этого, как глыба, поднял голову и с легкой улыбкой, явно доброжелательно, хотя с оттенком презрительности, но тоже с интересом смотрел на Богоявленского.
А тот, помолчав несколько секунд, поразглядывав удивленно сидящих за столом, опустил руки, еще раз пожал плечами и, слегка запинаясь от растерянности, подыскивая нужные слова, не спуская с сидящих глаз, продолжал:
— Ну, товарищи… Слушал я, слушал председателя комиссии Петра Евдокимовича Нестеренко и — удивлялся… Да, удивлялся!
Последние слова Богоявленский произнес неожиданно громко, фальцетом, и уже праведный благородный гнев звучал в его голосе.
— Да, я удивлялся, товарищи… — повторил он, уже гораздо тише, как бы сдерживая ту бурю чувств, которая кипела в его груди. — Такое передовое управление… — Голос его стал еще тише, совсем тихим, почти шепот. — Первое управление в городе! — неожиданно крикнул он.
И тут его словно бы прорвало: не сдерживаясь уже, давая волю переполнившему его гневу, он говорил — говорил страстно, убежденно, в беспредельном негодовании обрушивался он на «товарищей, которые забыли, что такое государственная и партийная! — да, партийная! я не побоюсь этого слова! — честь!..».
— …Когда вы, товарищ Бахметьев, получили в свои руки — вот в эти самые руки — Красное знамя, переходящее Красное знамя, символ чести, символ настоящей большой работы!.. — когда вы, товарищ Бахметьев, получали его, как вы могли, как вы только могли касаться его своими руками?! Это нескромно! Это… это… преступно… — выговорил он с трудом, мучаясь, как бы едва ворочая пересохшими губами. — Это почти преступно… — повторил он скорбно и замолчал.
Было тихо. Чирикнула какая-то птичка за окном. Богоявленский аккуратно передвинул блокнот, который лежал перед ним. Авторучку.
— Да, товарищи, — сказал он наконец, — все это ужасно — то, что мы слышали здесь с вами… Ужасно… Мне просто не верится. Скажите, Бахметьев, как же дошли вы до жизни такой, как вы могли так поступать? Я ведь знаю вас давно и не скрою, что вы мне… вы мне симпатичны, да, вы были мне симпатичны, но я ведь просто не знал… И никто из сидящих здесь не знал, что вы… что вы можете пойти на такое… Неужели это все правда — то, что нам только что рассказали? Неужели правда? Нет, не верится, просто не верится… Но документы есть документы! Вы, Бахметьев, воспользовались тем доверием, что вам было оказано, своим служебным положением воспользовались вы в своих личных, корыстных целях! Как вы могли это сделать, Бахметьев? Ведь вы же… Все в конце концов знают, это ни для кого не секрет, что до вас Управление по озеленению плелось в хвосте, что вы хороший организатор, что вы, как никто другой, смогли возродить этот коллектив, вдохнуть в него жизнь… Эх, Бахметьев, Бахметьев… Сейчас, когда по всей стране идет такая борьба за мораль, за нового человека, за светлое будущее, за — я не побоюсь этого слова: за великое будущее!.. — вы… Премии… Материальная помощь… Качество… Неужели вы, такой опытный человек, не могли уследить за качеством работ, а? Ведь это так важно для наших людей, для населения нашего города, — эстетика быта. А вы…
Богоявленский говорил, и люди, сидящие за столом, с большим вниманием слушали его. Поначалу, когда слушатели еще вдавались в смысл, в логику его речи, поначалу еще могла обратить на себя внимание какая-то неотчетливая предвзятость, необоснованность выводов, чрезмерная, до фарса, эмоциональность. Поначалу даже было смешно. Но чем больше говорил Богоявленский, тем меньше уже, как это ни странно, обращали на себя внимание такие вещи, как логичность или нелогичность. Тем больше люди, незаметно для себя самих, поддавались музыке его речи, словно гипнозу, таяла и таяла первоначальная недоверчивость, и уже вариации его голоса ласкали слух, хотелось слушать еще, и все, что он говорил, казалось необычайно правильным, очень существенным. А одутловатое капризное лицо Богоявленского уже становилось вдохновенным, красивым по-своему: румянец возбуждения появился на щеках и неподдельным пафосом горели глаза…
