Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...
С причала в город нас доставлял портовый катер. Молодой моторист по пути нам объяснил:
— Видите причал слева? Там во время войны швартовались суда конвоя, принимали танки. А вон там, за тем сухогрузом, был лесной причал. Союзникам нашу древесину отгружали…
— Откуда вы все это знаете?
— А мой отец в войну здесь крановщиком был.
От причала к гостинице мы шли пешком. Двина светилась огнями стоящих и идущих кораблей. Огней было так много, что казалось, будто там, на реке, начинались кварталы еще одного города.
Возле здания областной консерватории толпился народ. На афише мы прочитали: «Сегодня симфонический концерт. В программе Вагнер, Равель, Шостакович». В кассе билетов не оказалось. Попытались разжалобить администратора:
— Понимаете, мы в Архангельске на короткое время… Хотелось бы…
Администратор развел руками, недослушав, возразил:
— Здесь многие на короткое время. Город у нас портовый. Многим хочется…
Ничего не поделаешь, «культурного мероприятия» не состоялось и здесь! Что ж, погуляем по вечерним улицам Архангельска. Вечер сегодня вполне подходящий для этого.
Последняя ступенька трапа
Над асфальтовой лентой шоссе висит тяжкое марево. Оно ощущается даже на глаз: струи раскаленного воздуха, вытянувшись вверх, покачиваются, как прозрачные, еле видимые морские водоросли в потоках воды. Лохматые головы придорожных пальм равномерно клонятся под ветром из стороны в сторону, будто опахала, поставленные здесь для того, чтобы защитить плавящийся асфальт от зноя.
Сидя за рулем, я держу путь вдоль берега Атлантического океана на юг, к экватору. Передо мной город, который я должен миновать. В этих краях я уже много месяцев, и город этот знаком до мелочей.
На его окраине торговый порт, за частоколом забора торчат мачты, грузовые стрелы и дымовые трубы стоящих у причалов судов. Я бы проехал мимо — все привычно. Но вдруг, среди этой сумятицы портового пейзажа, мимолетный взгляд зацепил мощно скошенную к корме с элегантным козыречком широкую, как крепостная башня, дымовую трубу с красным околышем, и изящный абрис высоко вознесенной кормы над причалом. И надпись на корме: «Одесса». В этом порту редко швартуются советские торговые суда, а пассажирских еще не довелось видеть.
Я не тороплюсь на юг, к экватору, где сейчас самое пекло, кручу руль вправо, и машина покорно сворачивает на шоссе, ведущее к порту. И вот передо мной крутой и могучий, как склон утеса, борт огромного лайнера. На причале у трапа молодой парень в белой морской фуражке с крабом в кокарде бросает взгляд на мой паспорт: «Свой?»
— Свой! — И вот ступаю на первую поблескивающую алюминиевым ребром ступеньку широкого трапа. Я — на Родине. Перешагиваю порог распахнувшейся двери, и моего лица мягко касается кондиционированная прохлада, мне кажется, что вхожу в давно позабытую весну. Сверкающий, как зеркало, пластик стен, мягкие паласы под подошвой, за витринным стеклом ларька под названием «Березка» таращат глаза брюхатые матрешки, на стенах надпись по-английски: «Майн дек» — главная палуба, в расщелине потолка хрипнул динамик: «Дамен унд херрен! Битте гейнзи…» Туристская Россия, приспособленная под заграничные вкусы. И все-таки — Россия!
Первый помощник капитана, неторопливый в движениях, в речи, узколицый, черноволосый, смуглый, как итальянец, такой эффектный в своей ладной униформе — ну прямо на заграничный огляд, — водил меня по судну, показывал его обустройство — салоны, каюты, кафе, бассейн, сауну, спортивные залы и каждый раз добавлял: «Почти на уровне мировых стандартов». Мне правилось это осторожное «почти»— моряки попусту слов не роняют — казалось, намекал: вот завтра мобилизуются, «примут нужные меры», и это последнее «почти» будет преодолено.
Павел Иванович объяснил, что судно совершает круиз по европейским и западноафриканским портам, что в этот раз на борту одни немцы из ФРГ, возят и итальянцев, и французов, «валюту выбиваем», а вот с немцами подряд третий рейс, как пассажиры немцы подходящи, к отходу не опаздывают, свои паспорта на берегу не теряют, на палубах не галдят, в еде непривередливы, хотя едят много и требуют только немецкое пиво.
Я оказался на борту лайнера в тот час, когда большинство пассажиров было на берегу — туристские автобусы увезли их за сорок километров от города к озерам, где обитают якобы вольные и дикие крокодилы, а на самом деле давно прирученные и обленившиеся от безделья — разве что не в клетках. Я бывал на этих озерах. Непосвященные белые туристы с «риском» для жизни осторожно подбираются к лежащим на берегу, похожим на старые гнилые бревна тварям и издали мужественно щелкают затворами фотокамер. Сейчас испытывали свое бесстрашие и на озерах и пассажиры нашего лайнера.
Воспользовавшись их отсутствием, в салонах судна матросы делали уборку — прежде всего пылесосили ковры и паласы.
— Из глубин континента дует дряной ветер, — объяснил мне Павел Иванович. — Кажется, хроматаном называется. Песок из Сахары несет. Спасу от него нет.
Он прав, спасу нет, я-то знаю, что такое хроматан — каждый вдох с песком, каждый кус хлеба со скрежетом зубовным, каждым глотком воды горло обдираешь, кажется, сам набит песком, как мешок.
На палубе матросы с брандспойтами в руках под руководством усатого боцмана окатывали водой деревянные настилы спортивных площадок. Кроме боцмана матросами командовал еще один человек. Он стоял поодаль и, покашливая в кулак, давал распоряжения:
— Не забудьте, хлопцы, про бассейн! Там сейчас не йода, а суп из цикад, мух и пыли. Вы слышите, это говорю вам я.
— Слышим, слышим, Моисеевич! — сдержанно улыбнулся в усы боцман. — Не беспокойся. Воду будем менять.
— Вот, вот! Меняйте! А то эти чистюли носы станут воротить. Им, видите ли, нужно, чтобы все как в больнице, ни пылинки, ни соплинки. Они, видите ли, деньги за это заплатили.
Последнюю фразу человек утопил в стариковском ворчании, в тоне его сквозила неприязнь к «чистюлям», к которым, судя по всему, относились пассажиры судна.
Странная личность! Кто это? Неужели из экипажа? Староват, пожалуй, для моряка, на вид за семьдесят, невысокий, щуплый, худосочную фигурку безуспешно пытается прикрыть модный, в крупную клетку канареечного цвета, с прямоугольными, набитыми ватой плечами пиджак, из-под пиджака торчат широкие, как юбка, непомерно просторные для тощих стариковских ног штанины белых брюк. На тонком стебельке пупырчатой шеи покачивается, будто давно перезрелый плод, сухонькая голая голова в крапинках веснушек, выпуклые под широкими птичьими веками глаза, наверное, когда-то были голубыми, сейчас размыты временем, и зрачки в них, как давние выцветшие чернильные пятнышки. Человек был похож на постаревшего Остапа Бендера.
