Александр Генис - Космополит. Географические фантазии
Характерно, что вид на Капитолий, как в бедном (еще республиканском) Риме, открывается сразу за деревенской околицей. Переход от сельской местности к державной не кажется внезапным лишь потому, что Вашингтон считается самой зеленой столицей в мире. Что и неудивительно: город забыли построить. Когда в Лондоне гремел Байрон, а в Москве — Наполеон, улицей, соединяющей Белый дом с Капитолием, служила коровья тропа, известная под именем Пенсильванской. Первые президенты не без труда добирались по ней до Конгресса еще и потому, что дорогу пересекал ручей, славившийся окунями. Со временем пустыри назвали — и сделали — парками, но дух пасторальной идиллии сохранился. Главная площадь — сельский выгон с трогательной старинной каруселью.
Зелень европейских городов — вторичный продукт цивилизации. Там каждый сквер — погост. Корни деревьев, растущих на богатом перегное культуры, путаются в руинах тесной средневековой жизни. В Америке, как часто кажется, а иногда и бывает, природу просто огородили — забором, улицей, городом. Разница та же, что отличает масло от акварели. На холсте снег изображает непростая комбинация свинцовых белил с берлинской лазурью, но, рисуя зимний пейзаж акварельными красками, художнику достаточно оставить в покое бумагу.
Проведя первую половину американской жизни на острове Манхэттен, я основательно изучил его северные леса, собирая там грибы и ландыши. В пещерах, неподалеку от пня того дерева, где Питер Минуит купил остров у индейцев, еще можно найти каменные наконечники стрел. Перебравшись за Гудзон, я поселился в городке, у которого были все основания стать соперником Нью-Йорка, когда в 1640-м здесь высадился голландский негоциант Врееланд. Он распахал выходящую к реке лужайку под табак, но не успел его собрать. Налетевшие с запада индейцы хакенсаки сожгли урожай и убили почти всех белых. Уцелевшие поселились на южном конце острова, отгороженном от дикарей стеной, ставшей улицей Wall Street. Хакенсаком теперь называется убогий городок, где расположен верховный суд нашего графства. А на плантации Врееланда я играю в теннис, когда никто не смотрит.
Столичные гости обычно приезжают в Америку без путеводителя. Зато с ним редко расстаются провинциалы. Любознательность — обратная сторона неуверенности. Она подбивает дополнить себя за счет другого. Я и сам такой: хочу все знать. Но обычно моих гостей больше волнует не заграница, а то, что она о них думает. Иногда мне кажется, что они путешествуют в невидимом скафандре, который наполняет прозрачный, бесцветный, безвкусный газ родины, обеззараживающий чужие края. Прошли те времена, когда «железный занавес» провоцировал к ним такой истерический интерес, что мы знали ту сторону лучше этой, своей.
Об этом я тоже знаю по себе. На стенах детской, которую мы делили с братом, вместо положенных нам по возрасту красавиц из журналов висели подробные географические карты. У меня, как младшего, небольшая Голландия, у него — непомерная Канада. Иногда я тоже засматривался на Саскачеван и Манитобу, но оставался верен Нидерландам. Тогда я мог нарисовать на промокашке очертания каждой из двенадцати провинций. Засыпая, я выбирал, с которой из них провести ночь. Страсть эта была всеобщей и безобидной — платонической. Но боюсь, что именно она превратила меня, как и предупреждал Сталин, в безродного космополита, который, согласно грекам, всюду чувствует себя своим. Или — чужим. Даже в юности я мечтал не покорить мир, а посетить его.
— Знать — не делать, — сказал мне гость. — Ты — синоптик, мы — циклон.
— Как же, буря, — подхватил я, оскорбившись сочувствием, — в стакане воды.
Правда, тем не менее, была на его стороне. Беда в том, что география легко заменяет историю, вернее — биографию, причем — мою. Когда путешествия становятся вехами, жизнь переходит в пассивный залог, позволяя менять себя окружающему. Покинув активную фазу жизни ради созерцательной, я действительно оказался более восприимчив к переменам в себе, чем в мире. Но так мне даже больше нравится. Избавляя от однобокости в суждениях и прививая смирение, странствия, как мужчина женщину, награждают новой жизнью, но только тех, кто приезжает порожним. И я, надеясь стать собой с помощью другого, люблю чужое пространство и время, как в те времена, когда, не рассчитывая пересечь границу, мы бескорыстно изучали ее потустороннюю действительность по неверным свидетельствам.
В этой игре отражений Америке повезло меньше всех, потому что мы знали ее по гениальным книгам и посредственным фильмам. И те и другие нас обманывали, представляя, как всякое искусство, реальность в ложном свете. Увиденная безыскусным взглядом американская жизнь кажется просто жизнью, недоступной для изображения и обобщения.
Это еще не значит, что Америки нет вовсе. Живя здесь, я вырастил особый орган чувства, который реагирует на всякую ускользающую от приезжих американскую экзотику. Например — свободу. Она живет в бедности, особенно на Западе, где еще можно найти поселки состарившихся хиппи. В одном я посетил капище мотоциклов.
— В Америке свобода заметнее всего там, где ближе к власти, — наставлял я по пути к Капитолию гостя, — вот, говоря по-английски, наш Гайд-парк.
— Майдан, — перевел он, оглядев площадь у холма Конгресса.
Сходство присутствовало, но партий было больше, требования — причудливее, народ — пестрее. Да и палаточный городок скорее напоминал табор, особенно по флангам, где вегетарианцы, лесбиянки и сторонники зеленого погребения раскинули шатры радужной расцветки.
— Мы, однако, начнем с черно-белого, — решил мой гость и обратился к темнокожей даме, требовавшей справедливости для разрушенной ураганом Луизианы.
— Пушкин тоже был негром, — объявил он, чтобы понравиться.
— Афро-американцем, — мягко поправила дама.
— Почему — американцем? Он же русский, из Африки. Я к тому, что у нас с вами много общего.
— Вы тоже из Африки?
— Я имею в виду рабство.
— Египетское?
— Нет, отечественное. Мой прапрадед получил вольную всего за четыре года до вашего.
— Вот и славно, — еще приветливо, но уже нервно заключила разговор негритянка, — мы будем вместе бороться за равноправие наших обделенных рас.
Решив считать дипломатическую победу одержанной, гость осторожно обошел вигвам феминисток и ввинтился в антивоенную демонстрацию.
— Ты — солдат? — закричал он на строгого юношу в форме.
Тот молча улыбнулся очевидному.
— Военные должны воевать.
— Конечно, за правое дело.
Победоносно оглянувшись на меня, гость двинулся дальше, но я, потеряв его между друзьями абортов и врагами скорняков, сел на бортик бассейна, где отражался грандиозный купол с невнятной фигурой на макушке. Я всегда думал, что это — индеец, оказалось — Свобода.
