Михаил Рощин - Полоса
Нижегородов, низенький, широкий, в крепких чистых сапогах, суетился по кабинету, подергивал плечом, поправляя спадающее пальто, говорил о погоде, о дорогах, о повалившихся столбах, но Карельникову все слышалось в его тоне оправдание за что-то. Он взял с дивана газету и посмотрел число — газета была вчерашняя, субботняя, уже читанная.
— Я так просто завернул, — сказал он Нижегородову, — если у тебя дела какие, Сергей Степаныч, ты на меня внимания не обращай.
— Ну вот, — сказал Нижегородов, — да ты что, Виктор Михайлыч!.. Я тут это… гость так один… вроде обещался… по случаю выходного, значит… Да сам-то ты завтракал? Рано небось выехал?..
Карельников вспомнил опять, как он выезжал и как вроде поднялась занавеска у первого, и стало неловко: Купцов непременно подумал: куда, мол, его в выходной-то несет?
— Не отпущу не покушавши, не отпущу! — сказал Нижегородов, поскольку Карельников молчал, и сразу облегчение почувствовалось в разговоре, и Нижегородов уже хозяином сел за стол, глядел ласково и свободно.
— Ну что похмуриваешься, Виктор Михалыч, чего там? Не того, видать? Косицын вчера проехал тут у меня, Виктор, говорит, Михайлыч, туча тучей, даже не принял.
— Что это я не принял? Был он у меня, — ответил Карельников и вспомнил председателя Косицына, как он сидел вчера в кабинете и глядел жалостно, пока Карельников долго разговаривал по телефону.
— Не приглянулся, значит, план-то?
Карельников крутил на пальцах свою кепку и не отвечал.
— Н-да, не приглянулся, значит, — опять сказал Нижегородов и тоже примолк. Оба понимали, что обком ругать друг перед другом нельзя, не полагается, и оба думали уже не о том, что произошло, а о том, что дальше будет. Потому что, готовя записку в обком, строили исподволь работу как бы по этой записке или, во всяком случае, что-то оттягивали и откладывали до принятия решения. И теперь надо поворачивать на старое или опять тянуть до лучших времен.
— А Алексей Егорыч-то как? — осторожно спросил Нижегородов и этим вопросом показал, что действительно думал о том же, о чем и Карельников.
— Слег он, загрипповал, — сказал Карельников, и надо было понимать, что пока неизвестно, но надежд на хорошее мало.
— Да-а, — сказал председатель и умолк.
Чтобы разрядить тяжесть разговора, Карельников после молчания спросил:
— Ну ладно, у тебя-то как? Что успели в эти дни?
Нижегородов стал говорить, что, где и сколько еще посеяли, и все это была мелочь, оставалось много. Он доставал из скоросшивателя отпечатанные на машинке сводки, протягивал через стол, Карельников наскоро их просматривал. Заговорили потом о надоях — надои тоже росли медленно. Это в «Первом мая» так, а что ж у других председателей!..
Нижегородов не оправдывался и не старался приукрасить картину, и Карельников держал себя не как инспектор и ничего не выговаривал Нижегородову, и весь скрытый смысл этого, уже конкретного, разговора, сводился к тому, что, мол, могло бы быть иначе, если бы там прислушались и пошли навстречу. Но не учить же, в самом деле, Нижегородова, где у него сухо и можно сеять!
Нет худа без добра: эта весна перепутала и нарушила все планы, и сейчас, к концу мая, никто уже не требовал победных сводок и рапортов о севе, никто никого не подгонял, и по всем телефонам не кричали обычного: «Ну сколько сегодня, сколько?» — а спрашивали осторожно: «Ну, как там у вас, а?» В колхозах и совхозах сами измучились, трактористы и севцы с прицепщиками ночевали возле агрегатов, подсказки им не нужно было: если за ночь поле подсыхало хоть чуть-чуть, если не шел дождь на рассвете, то сами пускали машины, не дожидаясь и агронома, и хоть три-четыре гона делали, сеяли. Что тут будешь выговаривать старику председателю? Будто у него у самого душа не болит.
Под окном внезапно затрещали мотоциклы, один, потом второй.
— Бригадиры мои, — сказал Нижегородов, хотя Карельников и сам догадался. — Так как насчет поесть-то, Виктор Михайлыч? Не откажи…
— А ты кого это ждешь-то?
— Да так это, — Нижегородов потер непробритый подбородок, и он заскрипел под рукой, — так тут, одно дельце. — Нижегородов не боялся сказать Карельникову правду. — Командир один, понимаешь, майор. У нас тут стройбат на дорогу-то пригнали, на ремонт, ну вот… Попросить хочу кой-чего… Взвод там дадут на денек — им это что, а я с навесами буду под картошку. У меня нынче картошки-то вон сколько сеется…
— Ну-ну, — сказал Карельников, но слегка похмурился: не за спасибо небось стройбат будет стараться. Однако про себя решил, что поесть в такой компании не зазорно.
В это время уже вошли оба знаменитых первомайских бригадира, Винограденко и Райхель, гремя мокрыми сапогами и сами мокрые, из-под дождя. Они поняли, кто приехал: «газик» райкомовский всем знаком, и поэтому вид у обоих был строгий и деловой, словно они не насчет завтрака хлопотали, а исполняли важные хозяйственные дела.
Высокий Винограденко, одетый в серый длинный милицейский плащ (с него текло) и суконную фуражку, походил на орудовского инспектора, не хватало сумки через плечо. Его крупное, здоровое лицо — розово и выбрито, и вся фигура отдает деревянной могучей статью и опрятностью, а может, только кажется такою рядом с неуклюжей фигурой Райхеля. На Райхеле замасленный и залатанный ватник, в котором его можно увидеть во всякое время года, и обвисшая кепка, одного, должно быть, возраста с ватником. Он не то чтобы толст, но коренаст, толстоплеч, толстощек, и двухдневная щетина и грязь на лице, то ли дорожная, то ли от мотоцикла, придают ему совсем затрапезный вид; к тому же взгляд, словно оттаивая в тепле, принимал свое обычное, опечаленное и виноватое выражение. Сапоги у Винограденко чистые, а у Райхеля такие заскорузлые, обитые и грязные (еще старая, сухая грязь проступала на голенищах сквозь свежую), словно их сроду не касалась щетка. Да должно, и не касалась: такие сапоги обмывают в лужах, оскребывают щепочкой, трут пучком травы или смоченной в солярке тряпкой. Их сутками не снимают с ног, и они обретают тяжелую и косолапую конфигурацию ноги; высыхают чаще всего на ноге же, а попав на просушку на печку, так, бывает, заколянеют, так выворотятся, превратятся в такие сухари, что полчаса будешь биться с каждым, пока натянешь с проклятьями на ноги. Сопревшие и разбитые, такие сапоги выходят из строя сразу и навсегда.
В районе к Райхелю давно привыкли, но на всякого свежего человека он производит странное впечатление: зачем, мол, здесь этот пожилой еврей? Удивился в свое время и Карельников, а потом узнал, что Райхель коренной михайловский житель, пепловский, всю жизнь крестьянствует, учился мало и говорит с ярким пепловским «аканьем»: «быват», «знат», «делат». Вообще Райхель человек на редкость добродушный, спокойный, ласковый и неудачливый, обремененный большой семьей. Чудо ассимиляции!
