Юрий Аракчеев - Зажечь свечу
А высокий уже медленно шел, приближался. И за ним четверо остальных. На ходу протянул руку высокий, и «мыслитель», сразу поняв, вложил в его пальцы монету. Тот самый полтинник, только что отданный женщиной.
И не стало солнца, освещенной и людной площади, мороженщицы со своим лотком, киоска «Союзпечать», часов на столбе. В дрожащем голубовато-сером мареве шли к Алексею пятеро, все ближе и ближе, и вот уже все, весь белый свет померк, остались лица, а главное — одно лицо, скуластое, жесткое, с наведенными на Алексея безжалостными серо-голубыми глазами. И четверо обступили его вдруг, дыша возбужденно, нервно, как охотники, окружившие дичь, и жарко стало в этом тесном кругу, и не хватало воздуха в смешавшихся близких дыханиях.
Постояв несколько секунд, смерив взглядом с ног до головы тощую, нескладную фигуру Алексея, высокий взял монету между большим и указательным пальцами, покрутил, словно фокусник, демонстрирующий коронный трюк, и как бы нечаянно уронил ее на асфальт. Она звякнула, и он тотчас накрыл ее ногой, пригвоздив на месте, потом убрал ногу и тихо сказал:
— Подними.
Кровь бросилась в лицо Алексею. Он сделал инстинктивное движение, как бы желая уйти, но четверо плотным кольцом окружили его, и кто-то один слегка ткнул его в бок локтем. Уйти было некуда.
Мысленно Алексей метался, как загнанный зверь, и не хватало воздуха, и было ясно уже, что спасения нет, что драться с ними бесполезно, из них чуть ли не каждый сильнее его. «Вот ведь тоже с секцией этой поздно так спохватился!» — промелькнула лихорадочная мысль, ну хоть бы самбо немного знал, но нет, нет, беспомощен он, а их пятеро, и, может быть, не так страшно, если убьют, но — изувечат! Поднять?.. Нет, нет, ни за что — такое унижение! — только что сам ведь смотрел на них, ненавидя, уничтожая их, в воображении даже подходя к ним и лихо расправляясь — в воображении! в фантазиях! — а сейчас стоял в кольце, обложенный, как волк охотниками, слабый, затравленный волк, или нет, олень, окруженный волками — это точнее! — и деваться некуда, он даже один раз ударить как следует не сможет, его сомнут.
И появилась вдруг странная двойственность в сознании Алексея: первая, как бы близкая его часть была здесь, вот тут, в кольце, где он чувствовал себя ужасно, отчаянно, и спасения не было, животный, нерассуждающий страх сковал тело, к горлу подкатывала тошнота, и неприятная, дрожащая какая-то слабость была в низу живота и в коленках, — а вторая, как бы дальняя часть сознания видела всю картину со стороны, витала над ними где-то: людная площадь, освещенная спокойным вечерним солнцем, он, Алексей, в кольце пяти, монета, лежащая на асфальте у его ног, высокий парень, стоящий перед ним, остальные четверо вокруг. Эта дальняя-дальняя часть сознания с пронзительным, олимпийским каким-то спокойствием видела все, и, казалось, ехидно посмеивалась, и как будто бы даже радовалась происходящему, и насмешливо, с мрачной улыбкой говорила: ну вот, ты хотел кончить как-то — давай же, в бою, как настоящий мужчина! А если тебя не убьют, то ведь в больнице тебе даже легче будет предаваться своим неуемным фантазиям, ничто не будет помехой, и не стыдно, потому что оправданием тебе будет твое покалеченное тело… «Нет, нет, только не это, пожалуйста, — тут же отчаянно возопила ближняя часть сознания, которая была конечно же слышнее, понятнее Алексею, — я исправлюсь, я буду теперь как нужно, я в секцию буду ходить, я с гантелями, я больше не буду, пожалуйста…»
Невысокому и остальным четверым не было дела до этой распри в душе Алексея. Своим взглядом ненависти он оскорбил их в лучших чувствах — они ведь просто развлекались, они не делали ничего дурного, они издевались не над всеми, а лишь над теми, кто, застигнутый, от страха терял достоинство и, вместо того чтобы просто бросить монету и идти своей дорогой, униженно подносил им ее. Ведь были такие, кто просто-напросто не поднимал чужую монету или, подняв и услышав окрик сверху, либо бросал ее им, либо просто-напросто оставлял на ступенях, — и таких они не трогали, даже не смеялись им вслед, уважая. Жертва сама частенько провоцирует на преступление, противно смотреть на существо, охваченное с головы до ног страхом, не благодаря ли им, трясущимся, подонки разных мастей и рангов чувствуют себя безнаказанными и наглеют тем сильнее, чем больше сходит им с рук? Они, пятеро, во главе с высоким не над людьми издевались, они выуживали человеческую алчность и страх, они, может быть, даже считали себя философами и исследователями, обеспокоенными мельчающей человеческой сутью.
Но только одно они упустили. Ведь их пятеро было, и никто из прохожих не знал, что на самом деле у них на уме, и нету ли в их карманах чего-нибудь посерьезнее, пожестче и поострее, чем круглая монета из медно-никелевого сплава, — бывают ведь всякие «исследователи» и «экспериментаторы»… Исследовать хочешь? Исследуй честно, на равных, не окружая себя толпой ассистентов и прихлебателей — так сказал бы высокому Алексей, если бы мог, если бы между ними был честный диспут, если бы главный «исследователь», увлекшийся своим мнимым избранничеством, не стоял бы сейчас перед ним, многозначительно засунув руки в карманы и не спуская с него глаз, особенно нахальных и уверенных оттого, что, в сущности, высокий играл в беспроигрышную игру: Алексей один, да хлипкий, да еще и в очках, которые так легко сбить, а их пятеро.
Ах, как приятно вспомнить здесь фильмы, где какой-нибудь худощавый герой, окруженный кучей бандитов, Выходил победителем потому, что был, оказывается, чемпионом дзюдо или знаменитым боксером, или случайно в кармане его потертых ковбойских штанов оказывался «смит-вессон», с которым наш герой управлялся так, как ни одному из бандитов не снилось… Не знал приемов дзюдо и бокса Алексей, не было в карманах его ни «смит-вессона», ни кольта, ни даже завалящего браунинга — ничего, кроме расчески и ключей от квартиры, да и ключи-то были несерьезные — от «английских» замков.
И красноречием тоже вряд ли мог сразить своих противников студент-заочник, потому что никто его ни о чем не спрашивал, ему просто приказали один раз, а теперь повторили еще:
— Ну!
Пропала жизнь, в любом случае пропала, потому ли, что сейчас его, Алексея, изобьют до такой степени, что уже не скоро сможет он пойти в секцию бокса и осуществить тем самым хоть одну из своих безудержных фантазий, пусть в малом приближении, потому ли, что он сейчас наклонится и поднимет монету, ибо лучше совершить этот унизительный акт, но сохранить здоровье и возможность сатисфакции в будущем, чем пострадать в явно неравной, хотя и справедливой борьбе. И пусть во втором случае он физически будет, возможно, спасен, морально он все равно погибнет, потому что воспоминание об унижении уже не покинет его и даже фантазии — единственная отрада! — очень возможно, утратят яркость и пыл.
