Генри Мортон - Святая Земля. Путешествие по библейским местам
Я подумал: насколько точным было посетившее меня видение и насколько оно противоречит тому, как воспринимает молочно-голубые и песчаные водовороты этой реки обычный турист? Ведь Иордан течет в каждой части христианского мира. В каждой капле святой воды, которой совершается крещение.
На обратном пути я заметил безлюдное место у реки, на котором, среди деревьев, стояла новая церковь. Это было единственное здание посреди дикого пейзажа. Пока я рассматривал ее, из боковой двери вышел чернокожий монах и остановился, увидев меня; и я вспомнил, что кто-то говорил мне: эфиопы посвятили эту церковь у реки святому Иоанну Крестителю. До постройки церкви монахи жили в причудливых хибарах, прикрепленных к деревьям, вероятно, в таких же тростниковых хижинах, что и мистер Стоматион.
Я подошел поближе и жестами объяснил монаху, что хотел бы осмотреть церковь. Он обрадовался, белоснежные зубы засверкали на черном лице. Показывая дорогу, он открыл замок на двери и провел меня в замечательно украшенную церковь; высокий алтарь был скрыт за створками врат, как это принято в абиссинской церкви, по периметру оставлен широкий проход для церемониальных процессий, составляющих важнейшую — и весьма живописную — часть мистического обряда. Затем он провел меня в ризницу и с огромной гордостью показал великолепные облачения, сверкавшие красным, синим и пурпурным; некоторые были обшиты по краю блестками и золотой тесьмой. Мы не обменялись ни словом, но активно жестикулировали, улыбались, кивали и кланялись. Когда я вышел наружу, мне очень захотелось подарить что-нибудь этой церкви, я знал, что абиссинская церковь крайне бедна. Так что я вынул несколько серебряных монет, но в глазах монаха мелькнуло такое страдание и он так мягко, но решительно оттолкнул мою руку, энергично мотнув головой из стороны в сторону. В этот момент его глаза были как у большого кроткого животного.
Есть что-то особенно трогательное в том, как эти африканцы поклоняются Христу — с примитивным и даже, на мой взгляд, немного еретическим рвением. Никогда в жизни я не встречал людей более мягкого и кроткого нрава.
11Я вернулся в Иерихон, когда послеполуденное солнце начинало клониться к закату. Я торопился, чтобы выбраться на горную дорогу до темноты, но не мог упустить возможность подняться на гору Искушения, расположенную за Иерихоном.
Подъем долгий, но легкий, с каждым шагом долина Иордана выглядит все более пугающей в своей жаркой, выбеленной наготе. Когда я добрался до вершины горы, то все еще находился на двести футов ниже уровня моря.
На полпути вверх расположен буквально врезанный в скалу монастырь, в котором десять греческих монахов ведут бедную и суровую жизнь, соблюдая обряды православия. Сегодня лишь немногие паломники приходят помолиться к маленькому гроту, где постился Иисус.
Один старик, знавший два-три слова по-английски, провел меня в часовню, где были развешаны запыленные, потемневшие или, напротив, яркие иконы; свечи не горели, вокруг царила атмосфера запустения.
Монах указал на пещеру под алтарем и торжественным, приглушенным голосом сообщил, что именно здесь спал Иисус перед тем, как его искушал дьявол. Затем сопровождающий тихо прошел дальше, вероятно, в какое-то другое запыленное святилище. В воздухе чувствовался запах тления, старики-монахи, ковылявшие в черных, длинных одеяниях, произвели на меня довольно гнетущее впечатление. Но все же само место оказалось невероятным, даже фантастическим. Монастырь, вырезанный в скальной породе, отчасти был построен прямо над жутковатыми расщелинами, отчасти уходил в глубь горы, так что своды и стены представляли собой сплошной камень. Я задумался: а что происходит, когда умирает один из монахов? Наверное, они вырезают могилу в скале и оставляют тело там — как тело Моисея в горе Небо.
Было нечто трогательное в их почти детской радости, вызванной моим посещением. Старый монах, который провел меня в часовню, вернулся и показал комнату, балкон которой высился над отвесной кручей не менее тысячи футов глубиной. Небольшое деревянное сооружение шаталось подо мною так сильно, что я поспешил шагнуть назад, в комнату. Это было странное, маленькое помещение, обставленное в соответствии со смутными воспоминаниями о традициях далекой страны. В центре стоял столик, покрытый зеленой скатертью, а по стенам — стулья с мягкими сиденьями, набитыми конским волосом. На стенах были только изображения царя и царицы России, греческого короля Тино и, неожиданно, цветные литографии британского короля Георга и королевы Мэри.
Старый монах сидел, скрестив руки на груди, и вежливо улыбался мне, пытаясь что-то объяснить на ломаном английском:
— Ах! — он скорее вздохнул, чем произнес это восклицание, кивнув на литографию царя. — Бедная, бедная Россия!
Он пояснил, что в прежние времена горная тропа была черной от фигур паломников из Святой Руси. Но теперь… Он широко развел руками в жесте отчаяния. В этот момент появился молодой монах — единственный молодой из всех, кого я видел в монастыре, — он принес поднос с крошечными чашечками кофе, маленькие тарелочки с джемом и белый ликер, на вкус напоминающий абсент. Я выпил кофе и ликер, съел предложенный джем, время от времени церемонно кланяясь старому монаху и в ответ встречая улыбки и поклоны. Молодой монах, юноша в очках и с темными бакенбардами, выглядевший немного напуганным, так и стоял с подносом в руках и кланялся каждый раз, как я ставил на стол чашку или бокал.
В старые времена существовал обычай торжественно принимать любого путника, если он мог быть странствующим христианином, и эта прекрасная учтивость все еще сохраняется в отдаленных краях. Мы утратили эту привычку, а вместе с ней и нечто красивое и изысканное ушло из нашей жизни. Когда старик-монах проводил меня к главным воротам монастыря и поднял засов, прощаясь, он добавил к обычным словам благословение на греческом, и в этот момент в его глазах я увидел древнее и столь редкое теперь выражение любопытства. Я был странником, который уходил прочь, в неизвестность, в тайну. Я обернулся и помахал ему на прощание, а потом пошел вниз по каменистой тропе.
Я никогда не забуду закат, опускавшийся на Моавские горы, которые становились постепенно лиловато-розовыми, а расщелины и пространство между пиками погружалось в синеву. Округлые коричневатые холмы уходили на север, напоминая карту лунной поверхности, а посреди этого дикого пейзажа я заметил зеленую нить, отмечавшую русло реки, чьи воды текут во всех частях христианского мира.
Над горным перевалом уже нависала тень, когда я отправился в Иерусалим. К тому моменту, как я миновал Вифанию, солнце зашло. В Иерусалиме зажигали лампы.
