Джером Джером - Трое на четырёх колёсах
Но эти частности не изменяют сути случая: трогательность его заключалась в искреннем негодовании британца, который нашел немецкого носильщика, не понимающего по-английски. Лишь только мы обратились к соотечественнику, он высказал свои возмущенные чувства, нисколько не стесняясь:
— Я вам очень благодарен, господа: такая простая вещь — а он ничего не понимает! Я хочу доехать в Донаушинген, оттуда пройти пешком в Гейзинген, опять по железной дороге в Энген, а из Энгена на велосипеде в Констанц. Но брать с собой багаж я не желаю, я хочу найти его уже доставленным в Констанц. И вот целых десять минут объясняю этому дураку — а он ничего не понимает!
— Да, это непростительно, — согласился я, — некоторые немецкие рабочие почти не знают иностранных языков.
— Уж я толковал ему и по расписанию поездов, и жестами, — продолжал джентльмен, — и все напрасно!
— Даже невероятно, — заметил я, — казалось бы, все понятно само собой, не правда ли?
Гаррис рассердился. Он хотел сказать этому человеку, что глупо путешествовать в глубине чужой страны по разным замысловатым маршрутам, не зная ни слова ни на каком другом языке, кроме своего собственного. Но я удержал его: я указал на то, как этот человек бессознательно содействует важному, полезному делу: Шекспир и Мильтон вложили в него частицу своего труда, распространяя знакомство с английским языком в Европе; Ньютон и Дарвин сделали его изучение необходимым для образованных и ученых иностранцев; Диккенс и Уида помогли еще больше — хотя насчет последней мои соотечественники усомнятся, не зная того, что ее столько же читают в Европе, сколько смеются над ней дома. Но человек, который распространил английский язык от мыса Винцента до Уральских гор, — это заурядный англичанин, не способный к изучению языков, не желающий запоминать ни одного чужого слова и смело отправляющийся с кошельком в руке в какие угодно захолустья чужих земель. Его невежество может возмущать, его тупость скучна, его самоуверенность сердит, — но факт остается фактом: это он, именно он англизирует Европу. Для него швейцарский крестьянин идет по снегу в зимний вечер в английскую школу, открытую в каждой деревне; для него извозчик и кондуктор, горничная и прачка сидят над английскими учебниками и сборниками разговорных фраз; для него континентальные купцы посылают своих детей воспитываться в Англию; для него хозяева ресторанов и гостиниц, набирая состав прислуги, прибавляют к объявлению слова: «Обращаться могут только знающие английский язык».
Если бы английский народ признал чей-нибудь язык, кроме своего, то триумфальное шествие последнего прекратилось бы. Англичанин стоит среди иностранцев и позвякивает золотом: «Вот, — говорит он, — плата всем, кто умеет говорить по-английски!» Он великий учитель. Теоретически мы можем бранить его, но на деле должны снять пред ним шапку — он проповедник нашего родного языка!
Глава XII
Что возмущает чувствительную душу интеллигентного англичанина — так это практический, но пошлый обычай немцев устраивать рестораны в самых поэтических уголках; они не могут видеть сказочной долины, одинокой дорожки или шумящего водопада, чтобы не поставить там домика с надписью: «Wirtschaft» — трактир (нем.); у них это инстинктивная потребность. А между тем разве высокие восторги могут вылиться во вдохновенную песнь над липким от пива столиком? Разве мыслимо внимать отголоскам старины, когда тут же вас одолевает запах жареной телятины и шпинатного соуса?
Как-то мы подымались на гору сквозь чашу густого леса и философствовали.
— А наверху, — заключил Гаррис глубокую мысль, — окажется разукрашенный ресторан, где публика бесстыдно уплетает жареные бифштексы, фруктовые пироги и хлещет белое вино!
— Ты думаешь? — спросил Джордж.
— Конечно. Разве ты не знаешь их привычек! Ведь здесь ни одной рощицы не оставят для тихого созерцания, для одиночества; настоящий ценитель природы не может насладиться ею ни на одной вершине — все они осквернены угождением грубым человеческим слабостям?
— По моим расчетам, мы должны дойти туда в три четверти первого, если не станем терять времени, — заметил я.
— Да и противный табльдот[4] будет уже готов! — проворчал Гаррис. — Здесь, вероятно, подают к столу местную форель из горных речек… В Германии от еды и питья никуда не уйдешь. Даже злость берет!
Мы продолжали путь, и благодаря окружающей красоте на время забыли возмущавшее нас обстоятельство. Я высчитал верно: в три четверти первого. Гаррис, шедший впереди, сказал:
— Вот и добрались! Я вижу вершину.
— И ресторан? — спросил Джордж.
— Пока нет, но он, конечно, на месте, провались он совсем!
Через пять минут выше идти было некуда, мы стояли на вершине горы. Поглядели на север, на юг, на восток и на запад, потом посмотрели друг на друга.
— Величественный вид! Не правда ли? — сказал Гаррис.
— Великолепный, — согласился я.
— Восхитительный, — заметил Джордж.
— И они хорошо сделали, — продолжал Гаррис, — что догадались убрать с глаз ресторан.
— Они его, кажется, спрятали.
— Это разумно — когда вещь не мозолит глаз, она перестает раздражать.
— Конечно, — заметил я, — ресторан на надлежащем месте никому не мешает.
— Хотел бы я знать, куда они его дели? — спросил Джордж.
Лицо Гарриса вдруг озарилось вдохновением.
— А что, если мы поищем?!
Вдохновение было натуральное, оно увлекло даже меня. Мы условились, что отправимся на поиски в разные стороны и снова сойдемся на вершине.
Через полчаса мы уже стояли друг перед другом. Слов не нужно было: лица показывали ясно, что наконец нашлось в Германии прекрасное место, не оскверненное грубым употреблением пищи и питья!
— Я бы этому никогда не поверил, — вымолвил Гаррис, — а ты?
— Кажется, это единственная квадратная миля в Германии без ресторана, — отвечал я.
— И не странно ли, что мы — путешественники, иностранцы — открыли такое место! — сказал Джордж.
— Действительно, — заметил я, — это удачный случай: теперь мы можем удовлетворить возвышенное стремление к прекрасному, не оскорбляя его искушением низменных инстинктов. Обратите внимание на освещение этих гор вдали — восхитительно, не правда ли?
