Виктор Конецкий - Морские сны
…По дну реки Кау Кам протянулось 750 метров труб. Это по ним поступала вода в Хайфон. Вьетнамские водолазы обнаружили разрыв, установили на этом месте буек. Ликвидировать утечку воды попросили экипаж советского спасателя. Вскоре „Аргус“ остановился у буйка. В мутную, грязную от ила воду Кау Кам ушел старший водолаз Терехов. Глубина — четырнадцать метров, видимость — ноль…
Трудная работа шла на дне Кау Кам. Водолазы укладывали тяжелые сорокакилограммовые шпалы из красного дерева — подставки под трубы. Не так-то просто было во мгле точно обрезать концы труб. Потом обнаружили еще один разрыв… Когда на осмотр второго повреждения водовода погрузился Терехов, в шлеме водолаза вдруг раздался тревожный голос капитана „Аргуса“:
— Срочный подъем! Не мешкай, Юра, скорее поднимайся!»
Здесь газета обрывалась. Как в приключенческом фильме: «Конец первой части». Только это был не фильм. Автор рассказа подписывал радиограммы, когда «Аргус» заканчивал свою лихую жизнь на рифах Каргадоса. Какие мысли и чувства испытывал П. Грузинский, когда ему надо было отдавать капитана «Аргуса» под суд? Убытки 740 310 рублей. Суровые слова в информационном бюллетене: «Гибель „Аргуса“ является позорным памятником беспечности судоводителей, погубивших свое судно…»
Я с возможной аккуратностью подклеил обрывок газеты на лист чистой бумаги. Мне не очень трудно было представить себе продолжение заметки. Вода, как известно, несжимаемая жидкость. Гидравлический удар от подводного взрыва страшнее воздушной взрывной волны. Очевидно, бомба упала близко.
Жутко было вытаскивать водолаза из мутной воды реки Кау Кам. Терехов получил орден Ленина посмертно. Большинство членов экипажа «Аргуса» тоже были награждены за мужество и героизм при выполнении интернационального долга.
Многоглазый Аргус, обозначавший звездное небо, его изображения на стенах погибшей Помпеи; длиннохвостый малаккский фазан; советский спасательный буксир, работавший в водах Малакки; вьетнамская война, погибший русский человек Терехов, прибой на рифах Каргадоса, негр на пироге, соленая горбуша на пиджаке, нехватка пипифакса в затянувшемся рейсе и обрывок газеты на моем столе — жизнь на каждом шагу соединяет высокое с низким. Середины нет.
«Всякое произведение искусства есть прекрасная ложь; всякий, кто когда-либо писал, отлично знает это. Нет ничего нелепее совета, который дают люди, никогда не писавшие: „подражайте природе“». Это изрек Стендаль. Остается ерунда — уметь создать произведение искусства.
Я нашел старый таймшит «Челюскинца» на девятое января шестьдесят девятого года. Отмечено было: «лоцманская проводка проливом Босфор…» Турецкий лоцман, у которого прихватило сердце, его «мало-мало-помалу, мейт!», Леандрова башня, погибший в волнах юноша, плывший на огонек любви, и грязные брызги из шпигата, сносимые ветром на безропотного старого турка…
Вечером снялись, слава богу, с дрейфа. Курс на мыс Фритаун.
До конца рейса еще тысячи миль.
Ночью гроза. Когда три молнии одновременно ударяют в черный горизонт, над ним всплывает багровая полоса — будто шлейф за горящим танкером.
Утром после грозы и небо, и волны были серыми, как остриженная голова новобранца. И в этой серости крутится близко от нас медленный могучий белый смерч.
Впереди был все тот же океан и дальняя, и дальняя дорога…
Банальная курортная история
(Второй рассказ Геннадия Петровича М.)
Настоящий кит был стоиком, а кашалот — платоником, который в последние годы испытал влияние Спинозы.
Г. МелвиллО стопятидесятилетии Германа Мелвилла я узнал случайно из немецкого календаря с кудрявым мальчиком.
В честь Моби Дика мы встретили тогда платоника-кашалота.
Он несся прямо в борт теплохода, высоко выныривая и пуская маленькие фонтанчики. Зеленый трубный след и белое бурление среди густых синих волн.
Разбивать философский лоб о ржавую сталь платоник не пожелал и в последний миг юркнул под киль.
Я должен был испытать особые чувства. Во-первых, встретил живого платоника. Во-вторых, как ни трудно в это поверить, именно кашалот виновен в моем затянувшемся общении с морями.
Но никаких особых чувств живой кашалот во мне не вызывал. Настроение было тоскливое. И в основе его лежал осадок, выпавший в душу от человеческой мелкой подлости.
Красавица-испанка, продававшая на Канарских островах статуэтки мадонн, выдавала их за деревянные.
Я купил мадонну и держал ее на видном месте в каюте.
Скромный лик святой испанской девушки украшал суровую походную жизнь мужчины.
Потом нас качнуло, мадонна хлопнулась на палубу, и симпатичный девичий локоток отлетел напрочь.
Машенька была гипсовая: подделка под старое дерево.
Хоть плачь, так стало обидно от неумения и приобретать, и сохранять вещи. Я приклеил локоток канцелярским клеем и забинтовал Санта-Марию носовым платком.
Раннего детства не помню. Оно отсечено войной. Но, бинтуя мадонну, вспомнил, что лет в шесть у меня была мраморная лягушка; она упала, разбилась, и я ее точно так же бинтовал и плакал от обиды. Дяде с седыми висками было трогательно вспоминать милое детство и чистые слезы над бесхвостым земноводным в далеком южном океане.
Вскоре после повстречания (слово Мелвилла) кашалота справа по носу обнаружилось нечто оранжево-кровавое, похожее на перевернувшуюся спасательную шлюпку.
День стоял редкой красоты. Воздух и волны гуляли по океану, ласково взявшись за руки. Смотреть на солнечную ясность впереди сквозь бинокль было больно глазам. И мы долго не могли разобрать природу плавающего предмета.
Оказался еще один кашалот. Мертвый. Уже бесформенная туша тяжко колыхалась на гладких синих волнах. Из огромных ран выворачивался жир. Вероятно, платоник угодил под гребной винт крупного судна.
Уйма птиц — больших темных и светлой мелочи — облепила тушу. Сытые отдыхали рядом на волнах и колыхались. Ни одна птица не взлетела, хотя десять тысяч тонн стали промчались в десяти метрах.
На мостике молчали, храня ту неожиданную тишину, которую я слышал как-то при встрече с айсбергом у Ньюфаундленда, и между могил острова Вайгач, и на горе в сирийском порту Латакия, когда думал о близкой могиле Ионы — товарища Рыбы.
С некоторым содроганием представил я пророка во вздувшемся брюхе истерзанного птицами, рыбами и гребными винтами кашалота. Просидеть, или пролежать, или простоять трое суток в таком страшилище — не фунт изюма съесть. Бог знал, как наказать дезертира.
